Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

Гарин-Михайловский Николай Георгиевич

Отсчитала в праздник как-то Матрена пятьдесят рублей и с постным вытянутым лицом принесла их под передником к брату. Корней и виду не подал, что догадался, с чем пришла сестра.

— Присядь, сестрица.

Матрена присела.

— Времечко-то какое стоит, — начал после некоторого молчания Корней и поглядел в поднятое окно в далекую яркую, свежую синеву осеннего неба.

И все поглядели туда же в окно. Только старик с печи не видел неба и видеть уж не было охоты. А на улице стояло действительно хорошее время. Дело шло к ясному вечеру. Длинная тень протянулась уж от избы, хотя за ней еще сверкало

солнце и на крышах и подальше там, на молодых озимях под желтым лесом. А в желтом лесу красное, словно прозрачное дерево горело в огне лучей и говорило сердцу о ясных прозрачных днях бабьего лета. Пониже леса и озимей пруд золотился, а еще дальше тонула долина, вся в сиянье, притихшая, неподвижная и прозрачная.

— Хорошее время, — вздохнула Матрена и проговорила: — Ну, что, братец, как насчет Андрюшки?

— Да, ведь вот, сестрица, деньги…

— Ох, уж и не знаю как, — вздохнула Матрена.

— Что ж, сестрица, за нами деньги не пропадут… Неужто так, все худо да худо… Не пожалеет ли господь… А нужда придет, слово скажешь, ну, лошадку продадим, а то и хлебец… Охота бы подождать цены, да уж коли нужда, смотаем и хлеб.

Долго слушала Матрена, пока вынула, наконец, деньги. Но и тут не сразу отдала. Сперва заставила брата и всех на икону перекреститься, что не скажут, откуда они денег добились. И хотя такой секрет был шилом в мешке, но и Корней и все перекрестились.

Взяв деньги, Корней облегченно вздохнул и поклонился сестре в ноги. Затем, обращаясь ко всем, сказал:

— Вот видите, будьте свидетели… На твою, слышь, свадьбу деньги беру, не дай бог смерти моей, ты отдать должен.

Угрюмый Андрюшка молча кивнул головой.

— То-то не обидьте меня на старости лет, — проговорила Матрена, — как будет выручка, деньги отдайте…

— Ну, так как же это можно? — ответил Корней, — чужого и то в этаком деле как обидишь? а тут вдруг сестру… Ни проценту… ничего… Этак что ж? Деньги, к примеру, взял, а потом на вот тебе… так бы ладно.

Когда успокоились все насчет денег, зашла речь о свадьбе.

— Кого же вы Андрюшке… сыскали, что ли?

Андрюшка опустил голову и усиленно замигал глазами.

— Так ведь вот вишь ты, — заговорил отец, — я тебе, как на духу скажу… Охота, вишь, ему Власову дочку из Дементьевки взять.

Не новость это была для Матрены.

— Девка видная, — ответила она.

— Видная-то, чего говорить! Первая девка на всю деревню, так вот, вишь, слух-то ей пустили худой про парня… Ну, вот что хворь у него там, что ль? А ведь какая хворь?

— Известно.

— Родители у нее люди умные и в бедности… да она, молода-то, глупа — вертит, вишь, рыло… а старик-то мягковат: чем образумить как следует, а он словами, ну, и стоит дело: ни взад ни вперед…

— Свет, чать, не клином сошелся…

— Так-то так… Да вот и этот дурак забил ее себе в голову: ее да ее… Дело, известно, молодое… Эх, осень благодать! Вишь паутиночка-то летает, вишь летает, как серебряная, — нежно проговорил Корней, — к ведру — весь хлеб, как есть, за ведро перевезет на хлебники народ…

Андрюшка, низко опустивший было голову, вскинул глаза на окно и вздохнул всей грудью. Сердце еще веселей забилось, когда отец сказал:

— Ну, да теперь с деньгами можно плотнее будет пристать… Образумится, чать…

Тетка Матрена ушла, проводили ее все, а Андрюшка так и остался на улице и присел на завалинку.

Песню поют где-то, и отдается она, и звенит, и замирает в тишине заката. Встает откуда-то аромат вечерний и щемит сердце сладкой истомой. Словно сон и этот день веселый и воздух искристый. Параша вон-вон там, в той стороне, где в прозрачной лазури будто спит та маленькая неподвижная деревня, где она ходит теперь по улице с подружками. И смотрит, не оторвется Андрюшка в милую для его сердца сторону.

А в ворота уже выезжает отец.

Екнуло сердце Андрюшки, — знает, куда уехал отец.

Давно уж Андрюшка любит Парашу. Огнем жгут ее карие влажные глаза, как вскинет их и прямо, прямо посмотрит.

Всякое дело ей по плечу. То траву в хлебе полет и песни звонко поет, то жнет и молотит, а зимой в аккуратно прибранной избенке шерсть прядет, холст ткет.

А придет рождество, наденет старинный костюм от дедов, спустит сетку жемчугов на лоб и пойдет по горстям хороводные песни петь с девками. У дяди двоюродного прошлым рождеством увидал ее в таком наряде Андрюшка и засмотрелся. И ему она спела по очереди песню.

Хожу ли, гуляю Вдоль по хороводу, Хожу, выглядаю Середи народу Ласкового братца Света Корнеевича.

И ему, краснея, отдала по уставу низкий поклон, а глаза лукаво скользнули по нем. Только и видел тогда он ее одну, только и видел ее плутовские глаза, да косу густую, да яркую краску молодого полного жизни и прелести лица.

Приехал Корней в деревню Прасковьи и сидит с отцом на завалинке. Девки гуляют по улице, песни поют, мужики у кабака сидят. Спустилась дорожка к пруду— блестит он в сумерках последнего заката, а с той стороны баня наклонилась и смотрит в воду, а вокруг нее сочная поздняя трава окружила ее, — и всё, и трава, и баня, и пруд притихли и неподвижны, словно слушают и жадно ловят последние мгновения хорошего дня.

Отец Прасковьи, седой добродушный старик, без шапки, с мягкими расчесанными волосами, лениво, добродушно слушает, откинув по обе стороны руки и уперев их в завалинку. И любо и лестно ему, что богатый Корней сватает его дочку, но и дочки жалко, — последняя… уже не ждали — а вот каким цветком расцвела.

— Дочка не хочет… главное вот хворь-то, — говорит Влас.

— Так ведь это, Влас Иванович, какая же хворь? Старик вон только что у нас не годится.

— Парень-то твой ведь тоже гнусявит…

— Ну, так ведь чуточку какую… А работник какой? Тихий, воды не замутит, не пьет, не курит: спокой один с ним… С этаким парнем не жить, с кем жить-то?

— Оно, конечно… грех сказать про парня. Так ведь глупы девки-то… Слышь, бат, нос у него шелудивый… Я, бат, и есть не смогу, из нутра вертать пищу станет.

— А что ж у нас то не вертат?! Так говорит пустое, сама уж не знает, что и придумать… У нас не жизнь ли? Люди мы тихие, смирные.

— Так ведь кто против этого говорит? худого не слыхать, — пожалуй, выдумай там, так и выдумки не слышно никакой.