Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
Шрифт:
Конечно, это было немного, но и деревня барыни только и жила тем, что занималась нищенством. Так и в земской статистике в рубрике промыслов она значилась: «занимается нищенством». Как дадут повестку, чтобы подать взносили, и разбредется деревня. Насобирает и взнесет. И всегда исправно. За эту исправность и заботливость и местное начальство уважало деревню и задолго обыкновенно до сбора ее первую извещало: готовьтесь, дескать.
— Что ж! и умно, — говорила про крестьян своей деревни старая барыня, — сами видят свою слабость и спасаются… А другой ведь только и догадается, что
Но зато когда ее крестьяне попробовали было поторговаться с ней насчет дарового посева, она ответила:
— Ну уж, батюшки, кому другому, а уж вам-то не грех и потрудиться на меня старуху: за вас люди подать-то платят…
— Нынче где уж? — говорили крестьяне. — Действительно, значит, когда цена живет на хлеб, так будто и ладно, а теперь ничего не стоит, хоть и наше дело: день-. деньской маешься, плечи от тяготы оборвешь, хлеб собираючи, а продай его, и гривенника не выручишь за день.
В нынешнем урожайном году промысел крестьян барыни Ярыщевой действительно был не из очень доходных.
Крестьяне других деревень, видя, как трудятся нищие, только лукаво подмигивали на них и говорили:
— Обижаются же… в убыток работа приходит.
Жалела и барыня Ярыщева крестьян своей деревни:
— Нынче уж, конечно, не ваш год, — говорила она, — ну так ведь надо же и людям.
— Известно, — вздыхали покорно нищие.
В общем дарового посева у барыни Ярыщевой набиралось десятин до тридцати. Сенокос ли продавался, лес ли, во всем было установлено правило вырядить не в счет известное количество работников. Конечно, крестьяне-арендаторы торговались, но старушка помещица добродушно уговаривала и шамкала своим беззубым широким ртом:
— И-и, батюшка мой! что тебе услужить старухе? Доходов у меня мало, а расходов-то выше головы… Сам знаешь ведь, батюшка.
— Известно.
— Я сама ведь ваш хлеб да щи только и ем… Не мотущая, не картежница…
— Спаси, господь…
— Только что вот внуки… — Ну, так ведь, батюшка, и их без образования нельзя оставить… И им ведь расходу больше моего еще будет.
— Как можно…
— Ну так вот, батюшка, и сам видишь… У меня же и тихо, спокойно: чтоб вот тебе я сдала землю, а там другому передала, — вон как у панков, — у меня этого нет, батюшка. У меня как в амбаре — все в сохранности.
— Что говорить! Из-за этого уж, прямо сказать, и платим будто лишки.
— Так не жалей, батюшка, не жалей… Земля моя хорошая, дай тебе бог засыпаться хлебом от моей земли.
И видя, что крестьянин убеждается, старуха спрашивала:
— Ну, что ж, надумался?
— Да, видно… Что же станешь делать?
— Ну и с богом… А вот, не дай бог, лихоманка тебя схватит или живот, — приходи, батюшка… Приходи — безо всякого.
— Спасибо…
— Ну спасибо, батюшка, и тебе, я за тебя богу помолюсь… Что тебе день? Ты — день, другой — день, а мне старухе помощь. С миру по нитке — голому рубашка. Я, батюшка, прямо… Мне что таиться? Что было вот наследственного, то ведь и осталось… А от мужа да зятя долги одни остались… Все, батюшка, сплатила, все — до копейки! Внучатам-то, — старуха радостно понижала голос, — чистенькое, как яичко облупленное, достанется именье-то.
— Ну, до увиданья, Наталья Ивановна, — подымался со стула крестьянин.
— Ну, прощай, батюшка, прощай…
Барыня жала руку и провожала гостя.
— Хоть уж дорого, да уважительная, — говорили окружные крестьяне. И если спрашивали их: «Что за человек барыня Ярыщева?» — отвечали в один голос: «Одно слово — не было такой и не будет… Уважительная барыня!..»
А Кирилл Архипович все подвигался с базара ближе к усадьбе и все думал. Уже показалась церковь соседнего села Дмитриевского, когда вдруг в его голове мелькнула счастливая мысль. В Дмитриевском он повернул свою невзрачную лошаденку в ту улицу, где жил староста Матвей Федорович, и остановился у ворот просторной, в три окна срубленной избы. Изба и все постройки на дворе имели аккуратный вид той зажиточности, при которой как-то само собой хозяин не ленится и гнилое бревно своевременно заменить новым и свежей соломой крышу укрыть, а то заменить эту опасную крышу и глиняной, которая не вспыхнет, как костер, от одной случайной искры.
Был праздник, и хозяин избы сбирался в церковь В ожидании благовеста староста, в новой синего сукна поддевке, ходил по двору и заглядывал от нечего делать то в тот, то в другой угол своего двора.
— Ах, здравствуйте, — приветствовал его с своим обычным растерянным видом Кирилл Архипович, появляясь в калитке, — а я ведь к вам.
Матвей Федорович видел и сам, что приказчик приехал к нему, и в это мгновение его занимал лишь вопрос: насчет чего мог бы приехать этот приказчик?
— Заходите, — флегматично пригласил староста.
— А я ведь на лошади.
— Ну так что? Во двор заезжайте, а то так привязать можно.
— Так привязать, что ль? не уйдет, чать.
— Куда ей уйти? не рысак.
— Какой рысак!
Кирилл Архипович вернулся к лошади, а за ним вышел на улицу и хозяин. Пока приказчик привязывал лошадь, хозяин неопределенно глядел на его немудрую плетушку, немудрую запряжку, немудрую лошадь.
Кончив, Кирилл Архипович облегченно произнес:
— Ах, ну здравствуйте еще раз…
— Здравствуйте и вы. В избу, что ль, пойдете?
— В избу, Матвей Федорович.
В избе Кирилл Архипович поздоровался с хозяйкой и, присев на лавку, стал беспомощно вытирать пот с своего высокого лба.
— Выйди-ка на часок, — бросил мимоходом хозяин жене, и, когда та вышла, Матвей Федорович плотно притворил дверь, подсел к приказчику и прямо подошел к делу:
— Вы насчет чего же это?
— Да вот посоветоваться заехал, Матвей Федорович… Такое дело, такое дело, что и не придумаю.
И Кирилл Архипович рассказал, в чем дело.
— Гм! — пропустил в нос староста.
— Я вот что надумал… Уж бог с ней, с ценой… двенадцать рублей на базаре просят, ну и мы от людей никуда не денемся. Нынче вот праздник, народ пока свой хлеб не зажал… чать, не зажал.
— Нет, не зажал.
— Что б нынче миром бы к нам? Половину денег на руки, а половину до продажи.
— Не сообразишь ведь всех, — нехотя и лениво ответил староста.
— О?