Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895
Шрифт:
— Вот тебе жена — Мялмуре.
Загорелись глаза у Гамида, засмеялись все, отвернулась Мялмуре. Замолчали.
— А лошади приготовлены? — спросил барин.
— Так точно.
— И запрягать можно?
— Так точно, можно.
— Ну так запрягай.
— Слушаю-с.
— Хороший работник? — кусая бородку, спросил барин, когда ушел Гамид.
— Больно хороша, — отвечала Маньяман.
— Ну что ж, вот выдайте Мялмуре. Старуха покачала головой.
— Дмитрий не хочет.
И доверчивым шепотом старуха рассказала барину
Барин задумчиво слушал, кусая бородку, и проговорил, когда кончила старуха:
— Нехорошо, Марфа!
— Знамо, нехорошо, — вздохнула старуха, — чего станешь делать?
— Надо уговорить Дмитрия.
— Не станет слушать, — мотнула головой Маньяман.
— Ты скажи, чтоб он приехал ко мне.
— Ладно… Ты ему говорить станешь?
— Стану.
— Не говори только, что я сказала. Больно сердиться будет.
— Ладно… А Мялмуре пойдет за Гамида?
Мялмуре, хотя и не понимала по-русски, но опустила голову и покраснела. Маньяман ответила за нее:
— Знамо, лучше, чем за старого.
Когда Гамид подал лошадей, барин встал и произнес:
— Ну, прощай, Марфа. Прощай, Мялмуре… тебя надо звать — красавица Зарема.
Старуха перевела ей.
Барин все держал за руку Мялмуре, а она краснела и смотрела в окно.
Лишь только барин вышел и сел в тарантас, как подъехал и сам Елалдин и, слезши у ворот с плетушки, пошел к барину.
— Здравствуй, Андрей Петрович, — проговорил он, озабоченно подходя и пожимая протянутую руку.
Елалдин был не в духе: верно, с Миньготой не ладилось дело.
— Здравствуй, Дмитрий, — ответил барин, — как поживаешь?
— Слава богу.
— Ну что, как хлеб?
— Не видно еще… Как бы худо опять не было?
— Будет урожай.
Елалдин покачал недоверчиво головой.
— Земля стара стала. Баба стара — нету детей, земля стара — нету хлеба.
— Будет. Год на год не приходит, Елалдин.
Елалдин опять кивнул бритой головой и, смотря в свою шапку, которую держал в руках, раздумчиво сказал:
— Год на год не приходит, час на час не приходит… Человек на человека не приходит… сейчас так думал, сейчас другое уже.
Елалдин вздохнул и, подняв голову, посмотрел в голубое небо.
— Да, да, — вздохнул и барин, — ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила… Маленькая была, а теперь невеста стала… год на год не приходит, — весело кивнул головой молодой барин.
— Так, так.
— Пора замуж.
— Жених придет — замуж пойдет.
— Хорошего надо: молодого, сильного. Елалдин нахмурился.
— Какого бог даст, — уклончиво и нехотя ответил он.
— Сама пусть выберет.
— Девка глупа — чего выберет? — уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру — не наговорила ли уж?
Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.
Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:
— Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть, — сказал барин.
— Ладно, заедем… с богом.
— Прощайте.
Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.
Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.
Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них, — будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу, — все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.
Двадцать, тридцать верст — час, полтора — и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.
— Ему что, — пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит — только всего, что шкуру сдерет, а махан [26] опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!
Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.
26
мясо. (Прим. Н. Г. Гарина-Михайловского.)
У барина несколько раз открывался рот крикнуть: «Легче!» Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрев на часы, проговорил:
— Час с четвертью… Молодец! Никто еще так не возил меня.
Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:
— Ну, так как же, Гамид, — хочешь взять Мялмуре?
— Хочу, ваше благородие, да денег нет.
— А много надо?
— Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.