Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
— Ничего, можете смело называть меня барышней, — весело засмеялась Эстелла.
— Гм, гм, — дважды повторил городской голова и еще раз пристально посмотрел на «барышню».
Тарноци, не теряя ни минуты, поскакал в Лошонц, а Блази занялся приведением в человеческий вид туалета Эстеллы, чтобы не стыдно было везти ее в Недец. Он заказал для нее красивое платье из розового шелка, а так как ему никогда не доводилось видеть журналов мод, то он, как образец, отнес к дамскому портному Валерию Лимпе выпущенный в свое время в Америке в честь Кошута доллар, на котором был портрет красивейшей, по мнению Блази, женщины в мире * к тому же единственной, из-за которой он в своей жизни страдал (два года заключения в тюрьме Куфштейн).
— Сшейте вот по этому образцу, — приказал он портному и для полного сходства заказал ему даже фригийский колпак. Несомненно, в этом поступке Блази была и доля тщеславия: с одной стороны, он хотел продемонстрировать свой тонкий вкус, а с другой — показать женщинам, какого великолепного мужа они потеряли в его лице.
Портной Лимпа, осмотрев и обмерив Эстеллу, за утренней кружкой пива весьма неодобрительно отозвался бургомистру об актрисе:
— Трудно из нее сделать что-нибудь.
Пока Лимпа шил платье, адвокат прислал Блази письмо, где сообщал, что ему удалось сговориться с Ленгефи.
«В следующую пятницу, — писал он, — директор вместе с «членами магистрата» прибудет в Жолну, так что в субботу уже можно действовать. Этот висельник Ленгефи здорово меня обобрал, к тому же мне придется эти дни кормить всю труппу; но не беда, лишь бы был прок».
Получив это доброе известие, Блази тотчас же сел за послание графу Иштвану Понграцу:
«Настоящим уведомляем, что поскольку ваше сиятельство считает Аполлонию Трновскую своей заложницей, магистрат города Бестерце изъявляет готовность выполнить вашу волю и возвратить вам в следующую субботу бежавшую из замка девицу Эстеллу, которую удалось наконец изловить».
Граф Иштван, сидя на корточках на ковре среди комнаты, играл в карты (вероятно, опять с богом), когда часовой, стоявший на воротах замка, принес ему это послание Блази; гонцу он приказал подождать за воротами, так как Памуткаи строго-настрого запретил впускать посторонних на территорию замка.
Граф вскрыл письмо, прочел, долго молча смотрел на него, потом, отшвырнув карты в сторону, вскричал:
— Проиграл! Придется платить!
Часовой вытянулся перед ним и замер на месте в ожидании ответа, но граф, не замечая его, обессиленный, упал на диван. На лбу у него проступил пот, глаза закатились, жилы на висках вздулись, и лицо стало похоже на карту, изрезанную синими прожилками рек.
— Мне можно идти? — робко спросил часовой.
— Нет, стой! — крикнул граф, затем пристально посмотрел на него, похвалил: — Хорошо стоишь, красивая у тебя выправка. Стой так и дальше!
С этими словами он сам покинул комнату и, пройдя по коридору, неожиданно отворил дверь в покои Аполки. Девушка в окружении двенадцати маленьких фрейлин сидела у большого стола за полдником. Картина эта напоминала знаменитую «Тайную вечерю», только вместо бородатых апостолов над столом склонилось двенадцать розовощеких мордашек, нежных и юных, как распускающиеся цветы. Девочки весело смеялись, а Аполка, засучив рукава зеленого бархатного кунтуша, чтобы их не замарать, брала на палец сажи с тарелки и малевала своим фрейлинам усы: У двоих усы были уже готовы, что и вызвало бурные взрывы веселья. Завидев графа Иштвана, девочки, испуганно завизжав, разбежались, как голуби от коршуна. Одна лишь Аполка поспешила ему навстречу, ласково, приветливо и весело улыбаясь.
— Хороши мои малютки! — воскликнула она, улыбаясь открыто и непринужденно. — Только что радовались нарисованным усам, а теперь испугались настоящих!
Иштван, не отвечая, угрюмо смотрел себе под ноги, но даже внимательный взгляд Аполки не уловил ничего угрожающего. Граф казался даже нормальным, и лицо его выражало лишь спокойную решимость.
— Аполка, — сказал он с какой-то особенной грустью, — через несколько дней за тобой приедут и увезут от меня.
— Кто? — спросила девушка сдавленным голосом.
— Злые люди. Тот адвокат, ты ведь знаешь. Ах, как ты покраснела, Аполка! Ты великолепна, как красная гвоздичка! А может быть, и кто-нибудь другой приедет за тобой, почем я знаю. Они приедут в будущую субботу, и я отдам тебя им.
Сердце Аполки стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит.
— Я отдам тебя им, потому что, ты ведь знаешь, этого требует военный обычай. Словом, военный обычай. А это — святое дело!
В его словах звучала какая-то странная суровость и решимость. Он заложил руки за спину, расправил плечи, поднял голову и выпятил грудь, словно совершая какое-то великое деяние, достойное всеобщего удивления.
— Итак, приготовься! — Собери все свои вещи, сложи в сундук все фамильные драгоценности Понграцев. Все это твое, мой маленький военный трофей!
На глаза девушки навернулись слезы, и, когда Аполка подошла к графу и уронила к нему на грудь свою головку, он почувствовал, что его рубашка стала мокрой от слез. Глаза графа, может быть в последний раз, приняли осмысленное выражение, по всему телу словно прокатилась теплая волна, и он спросил горячим, взволнованным голосом:
— Хочешь у меня остаться, Аполка?
Девушка еще ниже опустила свою растрепанную головку (граф, сам того не замечая, расплел ее собранные в косы белокурые волосы) и, спрятав лицо у него на груди, тихо, словно стыдясь своих слов, пролепетала:
— Я буду часто-часто навещать вас. Очень часто. Раз в неделю. Хорошо?
Руки Иштвана Понграца, обнимавшие белоснежную шею девушки, упали, как надломленные: какая-то роковая сила нанесла ему удар.
— Значит, ты все-таки хочешь уйти? — вырвалось у него.
Он уставился на нее бессмысленным, тупым взглядом, затем повернулся на каблуках и поплелся из комнаты, как побитая собака. Напрасно Аполка кричала ему вслед:
— Не сердитесь на меня, граф Иштван, я буду приезжать к вам два раза в неделю! И два раза в неделю вы будете ездить к нам. Мы будем всегда вместе, Я буду любить вас, как и прежде.
Он шел по коридору неверными шагами, не оборачиваясь, словно не слыша ее слов, уронив голову и сердито размахивая руками.
У себя в кабинете он заметил часового, который все еще стоял, словно застыв на месте.
— А ты чего ждешь? — спросил он.
— Ответа, ваше сиятельство.
— Какого ответа?