Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
Но когда граф начал меняться в лице, приобретавшем постепенно свинцовый, синеватый и даже землистый оттенок, когда он стал по временам содрогаться от какой-то внутренней боли, всеми овладел ужас, а Аполка заплакала.
— Не плачь, мой маленький трофей! Не будь глупышкой, а лучше выгляни в окно, посмотри, кто там приехал.
Он и сам приподнялся на локте и увидел три приближающихся экипажа. Теперь уже можно было разглядеть и лица подъезжающих: в первом экипаже сидели Эстелла и Ленгефи, в другом — «сенаторы города Бестерце», а в третьем — Блази и Тарноци…
— Откройте им ворота! — замогильным голосом сказал граф, обращаясь к Памуткаи.
Аполка же ничего не видела от слез, застилавших ей глаза, разве только, что графу Иштвану плохо.
— Вам больно?
— Очень, — прохрипел он.
— Скорей за доктором! — крикнула Аполка.
Понграц ничего не ответил, только помотал головой. Так же встретил он и капеллана, когда тот подошел к нему с вопросом:
— Причастить вас, ваше сиятельство?
— Не надо. У меня нет никаких грехов. Ни одной из моих просьб бог не выполнил. Его же требования я все исполнил.
Его передернуло, и он спрятал лицо в подушки, но тело продолжало содрогаться. Через некоторое время его страдания, казалось, несколько утихли и он приоткрыл глаза, но теперь они были подернуты какой-то мутной пеленой и закатились под лоб.
— Прикажите оркестру начинать! — сказал он.
Лапушнянцы тихо заиграли марш Ракоци. Граф кивнул головой — очень, мол, красиво. Через полминуты он подозвал к себе Памуткаи:
— Памуткаи, я хочу быть и на том свете верхом на коне. Поместите меня в гроб вместе с конем. Понимаю, что так вот, прямо, это невозможно, ну да не беда, хоть как-нибудь. Вы меня понимаете, полковник?
Памуткаи кивнул головой, по его длинной бороде ручьем катились слезы.
— Эх, Памуткаи, вы просто большое дитя, — сказал граф. Он был в полном сознании, все видел и все замечал. По его лбу струился пот, и Аполка платочком вытирала его.
— Какая ты хорошая, мой трофейчик, — растроганно прошептал Понграц и снова закрыл глаза.
Несколько минут он лежал совершенно спокойно, словно не испытывал никакой боли, как бы дремал, потом вдруг очнулся и нетерпеливо крикнул служанкам, толпившимся за спиной ключницы.
— Чего вы стоите, старушки? Подойдите ко мне и сложите мне руки и ноги, как полагается. Вы знаете как! Живей, живей, я не хочу, чтобы вы своими грязными ручищами касались меня мертвого.
Женщины поспешили к графу и бережно, аккуратно сложили ему на груди руки. Они так и остались лежать навеки: больше он не пошевельнулся, лишь один раз приоткрыл глаза и тихим, слабеющим голосом прошептал:
— Аполка, ты тоже сложи руки и молись!
Оркестру велели умолкнуть, и Аполка, сложив свои маленькие ручки, начала молиться:
— «Отче наш, иже еси на небеси…»
— Задыхаюсь, — прохрипел граф. — Откройте окно. Распахнули окно, и в комнату хлынули яркие солнечные лучи и свежий воздух, напоенный нежным ароматом цветущих акаций. Но вместе с ними в окно впорхнул проныра-шмель и стал назойливо кружиться над смертным одром, таинственно и заунывно жужжа.
Еще звучали слова молитвы, когда граф вдруг глубоко вздохнул, голова его откинулась, а глаза закатились. Этот вздох как бы слился с тихими словами молитвы, и они, все вместе — молитва, вздох и душа Иштвана Понграца — унеслись в небеса.
Памуткаи наклонился над графом и положил ему руку на сердце. Оно больше не билось.
— Последний властелин этого замка скончался, — произнес он глухим, торжественным голосом.
Все присутствующие, потрясенные до глубины души, опустились на колени перед кроватью, и в наступившей торжественной тишине капеллан начал молиться. Одна Аполка, у которой разрывалось сердце от боли, нарушала тишину, беспрестанно целуя руку мертвеца и стараясь пробудить его к жизни бессвязными словами:
— Неужели ты умер? Почему? Разве ты не мог дольше жить? Ты, который заменил бы мне отца. Ведь ты и был мне как отец! О, взгляни же на меня еще хоть раз! Скажи мне хоть слово! Не может быть, чтобы ты никогда больше не заговорил!
Напрасно топтались внизу гости, напрасно стучали в дверь — на них никто не обращал внимания, никто не крикнул им: «Войдите», — и они уже начали терять терпение, особенно Ленгефи. Наконец прирожденное любопытство взяло верх, и старый актер осторожно, бесшумно приоткрыл дверь. Увидав, что комната полна народу, он принял горделивую осанку вельможи, под стать самому бану Банку *, и, ведя за руку Эстеллу, в сопровождении послов вошел в спальню графа. Шествие замыкали Блази и Тарноци.
Но и сейчас на них никто не обратил внимания. Недоумевающий Блази осторожно коснулся плеча господина Ковача и тихо спросил:
— Что здесь происходит? Где мы можем увидеть его сиятельство?
Ковач машинально указал на ложе.
— Вот он лежит.
— Уж не случилось ли с ним какой беды?
— Нет. Он умер.
От неожиданности Блази попятился к двери. Он мертвенно побледнел. А Тарноци, ничего не замечая и не слыша, подлетел к Аполке и, страстно обняв ее, хотел поцеловать. Однако девушка отстранила его, поглядев строго, но вместе с тем ласково, сказала:
— Нет, не сейчас, Милослав. В этот день нет места радости. Я только что целовала мертвого. Вдруг его оскорбит этот поцелуй, тут, у его одра, полученный мною от живого?..
И только Ленгефи, увидев хозяина Недеца недвижным, остался равнодушный и тотчас начал декламировать:
О смерть, как страшен всем твой лик!
Вглядитесь же в него вы, леди и милорды!
Еще вчера сей муж был грозен и велик!..
Но поскольку милорды и леди, которым надлежало всматриваться в лик смерти, отсутствовали, а была одна лишь Эстелла, то она и спросила:
— Все это хорошо, но что теперь будет со мной?..