Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
Для господина Гашпара эта новость была как гром средь ясного дня.
— Не может быть, — сказал он, запинаясь. — Надеюсь, это не Болдижар?
— Именно Болдижар.
Гашпар Грегорич пришел в ярость, ругался, как пьяный извозчик, губы его тряслись от злости, и, войдя в раж, он до тех пор размахивал палкой, пока не сбил цветочный горшок почтеннейшей госпожи Столарик, в котором цвел гиацинт редкой красоты.
— Ах, злодей…, злодей! — рычал он, скрежеща зубами. Затем глупейшим образом почти четверть часа глядел перед собой и вполголоса сам с собой рассуждал: — Откуда он мог узнать? Уму непостижимо!
А дело было проще простого. Благочестивый Препелица без особого труда узнал у рабочих, что у Пала Грегорича, — того самого, у кого они котел припрятывали, — еще имеются родичи. Один из них не пожалел за тайну двести пятьдесят форинтов, — наверняка не поскупится и другой; по этой-то причине Препелица сел в поезд и навестил в Бестерцебане господина Болдижара. И ничего в этом непонятного нет, разве только одно — откуда это у Препелицы такая смекалка!
— О-о, злодей, злодей! — твердил Гашпар, все более распаляясь. — Не достанется ему «Ливан» ни за что на свете! Я куплю его за двадцать пять тысяч.
Господин Столарик улыбнулся и, потирая руки, несколько раз поклонился.
— Кто больше даст, тому и достанется. Если б это было мое имение, поверьте, я держался бы своего недавнего слова — пятнадцать тысяч. Сказано — значит делу конец. Слово мужчины— железо. Но имение принадлежит несовершеннолетнему, а интересы несовершеннолетнего никоим образом нельзя ущемлять даже железом такого рода… Вы не находите, господин Грегорич, что я изрек отличный каламбур?
Господин Грегорич признал красоту каламбура и, снова и снова заставив Столарика повторить, что имение останется за ним, удалился, чувствуя себя так, словно сам побывал в железных тисках.
Но чего он достиг? Вечером того же дня господин Столарик встретился в казино с Болдижаром Грегоричем и не скрыл от него ни сегодняшнего визита господина Гашпара, ни пяти тысяч форинтов, обещанных за «Ливан» сверх Болдижаровых.
На этот раз господин Болдижар не вышел из себя. — Что же, пускай будет тридцать тысяч! Сумасшедшее соревнование продолжалось много дней, уже весь город с любопытством гадал, свихнулись ли Грегоричи или есть тут какая-то другая подоплека.
Пришел Гашпар и обещал тридцать две тысячи, дознался Болдижар и надбавил еще три тысячи, — и так далее, и так далее. У людей просто глаза на лоб лезли от столь беспощадного соперничества. А председатель опекунского совета уже преднамеренно оттягивал разрешение на продажу: «Ничего, ничего, — пускай еще подрастет цена!»
И цена росла и выросла до пятидесяти тысяч форинтов — их обещал Болдижар Грегорич. Бог его знает, где собирались остановиться распалившиеся братья. Это было тем более удивительно, что горный инженер Дротлер, произведший по поручению Столарика буровые работы в «Ливане», без обиняков объявил, что в недрах бестерецкой земли — и в этом он готов поклясться — нет ни унции золота, разве что на зубах какой-нибудь покойницы.
— А может, под «Ливаном» залежи каменного угля?
— Ничего нет.
— Так отчего ж тогда взбесились Грегоричи?
Да не все ли равно, отчего они взбесились? Верно одно: Дюри привалило великое счастье, и опекун обязан выжать все до последней капли. Виноградину бросают в выжимки лишь тогда, когда нет в ней уже ни намека на влагу, а кто и в каких краях слыхивал, чтоб выбрасывали ягоду, когда с косточек еще каплет сок?
И господин Столарик продолжал разжигать отрасти соперников. Правда, слово мужчины — железо, однако и железу должно отступить перед золотом, а здесь золото лилось рекой.
Он ждал уже того момента, когда пятьдесят тысяч форинтов Болдижара будут биты пятьюдесятью двумя тысячами старшего брата, как вдруг наступил неожиданный перелом. Гашпару пришла в голову идея — он был умнее и хитрее брата.
Гашпару вдруг бросилось в глаза, что сестра их, Паньоки, сидит себе и голосу не подает. С чего бы это, почему? Тут его осенило: Паньоки ничего не знает, Андраш Препелица не продал ей тайны. Это лишний раз свидетельствовало о том, что Препелица — человек с головой. Продай он тайну Паньоки, роль его была бы исчерпана, а так оба брата, прикарманив содержимое котла, навеки станут его данниками из опасения, что он выдаст их старшей сестрице.
Сделав эти умозаключения, Гашпар Грегорич понял, как велика глупость, что оба они, и он и Болдижар, на потеху всему свету швыряют свое добро незаконному щенку за «Ливан» и возбуждают подозрения Паньоки. Что говорить, достанься «Ливан» одному, другой наверняка станет пакостить счастливчику. Не будет ли дешевле и разумнее купить имение сообща, сообща раздобыть сокровища, замурованные в стену, и, заставив Препелицу держать язык за зубами, втихомолку, без шума прикарманить состояние покойного Пала? О-о, это было бы куда разумней.
И вот в один прекрасный день Гашпар помирился с Болдижаром, а господин Столарик был ошеломлен, когда Болдижар, явившись к нему на другой день, сообщил, что берет свое слово насчет «Ливана» назад, — дескать, прикинул так и этак, а утро, как известно, вечера мудренее: произвел он кое-какие подсчеты и пришел к выводу, что имение пятидесяти тысяч не стоит.
— Ну что ж, — ответил господин Столарик, — его за сорок восемь тысяч купит Гашпар Грегорич.
Он с нетерпением ждал встречи с Гашпаром, желая немедленно заключить договор. Но господин Гашпар лишь пожал плечами.
— Я был глуп, — сказал он небрежно. — Но все улетучилось из моей головы, как дурной сон. Благодарю вас, милейший господин Столарик, что вы не поймали меня на слове. Теперь я уже на это не пойду. К чертям, за сорок восемь тысяч можно купить целое поместье.
Опекун пришел в отчаянье. Ему казалось, что это он испортил все дело, слишком туго натянув струну. Он понимал: над его неумелым хозяйничаньем станет потешаться теперь весь город, а Дюри, повзрослев, засыплет его упреками. Он бросился к Болдижару и предложил ему «Ливан» за сорок пять тысяч, но Болдижар, почесывая двойной подбородок, лаконично ответил: