Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
По красивому лицу адвоката пробежало облачко разочарования.
— Значит, и зонт утонул в Гараме.
— А вдруг не утонул? Ведь он мог оставить его дома. Если оставил, он и сейчас валяется там среди хлама — продать его, разумеется, не могли. Попытай счастья, Дюри! Будь я на твоем месте, я сел бы в карету и ехал бы до тех пор, пока…
— И я бы поехал, но куда?
— Да, конечно, конечно. — Столарик задумался. — Сыновья Мюнца разбрелись по свету. Спичечные лотки, с которых они начинали, возможно, раздулись уже в дома. Нет, я ничего не слыхал о сыновьях Мюнца. Но, знаешь ли что, поезжай в Бабасек. Там живет вдова, их мать.
— Где этот Бабасек?
— Он рядом с Зойомом, в горах. Смеются над ним: в Бабасеке в жару перемерзли все овцы.
— А вы точно знаете, что вдова живет в Бабасеке?
— Совершенно точно. Несколько лет назад ее наняли и отвезли в Бабасек вместо еврея.
Так оно в действительности и было: старуху Мюнц увезли в Бабасек на роль «своего еврея» и положили содержание в сорок форинтов; объяснялось все это просто — в Бабасеке не было своего еврея и его во что бы то ни стало надо было приобрести.
Дело, собственно, обстояло так: Бабасек — один из многих карликовых городишек, которые тем лишь и отличаются от нищих нагорных деревушек, что старосту там величают бургомистром и раз в год в какой-то день с хуторов, называемых «лазами», да из окрестных сел привозят туда пару-другую телок, бычков да сколько-то заморенных клячонок, а еще в этот самый день приезжает из Зойома пряничник Шамуэль Плокар и располагается с лотком на рыночной площади; пряничные фигурки — сердечки, гусары и трубочки — расходятся довольно быстро: кто девушку ими угостит, кто для ребенка купит. Одним словом, в Бабасеке бывает ярмарка. И так уж исстари повелось: бабасекские граждане, сообразуясь со своею ярмаркой, делят календарный год и все происходящие в мире события на две части. Одна часть мировых событий происходит, таким образом, за столько-то и столько-то недель или месяцев до ярмарки, другая — после нее; вот, к примеру, смерть Ференца Деака случилась как раз через два дня после бабасекской ярмарки.
Своим возникновением города эти обязаны щедрости прежних королей, часто охотившихся в окрестностях зойомского и веглешского замков; вместо того чтобы за добрую охоту дать людям на палинку, их величества окрестили все близлежащие деревни городами.
Как бы там ни было, а называться городом преимущество немалое. В городе все как-то гораздо значительнее, солиднее: земля, сады и даже люди. Само слово «горожанин» уже кое-что значит. Выберут тебя, допустим, в управу — и ты уже сенатор; древний домишко с соломенной крышей, где заседают старейшины, это тебе не что-нибудь, а магистрат; «десятский», в бочкоры обутый, в городе гайдуком прозывается, и хоть нет на нем доломана путного; зато медная пряжка так и сверкает на самом брюхе. Гайдук этот в придачу ко всему должен еще уметь в барабан бить — по той простой причине, что в городишке барабан имеется; а города побогаче, те даже пожарными насосами обзаводятся. Ничего не поделаешь — положение, как говорится, обязывает.
Тут хочешь не хочешь, а будь начеку — бывает, вдруг такие ветры задуют со стороны комитатской управы, что только держись, а то начисто снесет весь, с позволения сказать, город, в котором всего-навсего сотен восемь или девять жителей; оттого и начинают такие города соперничать меж собой, желая доказать свою жизнеспособность; каждый норовит на доброго коня сесть, хоть у него и торба с овсом под стать лишь жеребячьей морде… Эх, плохо должно это кончиться, люди, вот увидите, коли доживете.
Итак, славный город Зойом вступил в единоборство с Тот-Пелшёцем.
— Какой это город, когда в нем и аптеки нет! У-у, так бы и утопил в ложке воды Зойом своего соперника. Ах ты, боже мой, не могут же все медвежьи углы да закоулки походить на Бестерце или Лондон!
Но, надо сказать, что город Пелшёц тоже собачьего роду-племени — он без умолку тявкал да подкусывал Бабасек-каналью:
— Тоже город называется! Да там ни одного еврея нет! А ведь дело известное — ежели еврей какое место обошел, жизни тому месту не видать и городом не бывать.
Бабасек тут как тут — в долгу не остается, по-своему жалит… Однако в мои намерения отнюдь не входило описывать эту грызню; я лишь вкратце хотел рассказать, как достойнейший магистрат Бабасека извлек урок из пропитанной желчью зависти соперника — точно так, как пчела высасывает мед из ядовитого цветка, — и вступил в переговоры с вышеупомянутой вдовой Йонаша Мюнца, предложив ей переселиться в Бабасек, открыть в центре рынка лавку прямо напротив кузницы, чтобы всякому заезжему сразу в глаза бросалась, — и выставить напоказ наиболее ходкие товары, как-то: мыло, кнуты, румяна, синьку, конские щетки, скребницы, шила, гвозди, соль, колесную мазь, шафран, имбирь, корицу, сапожный клей, конопляное масло — словом, все, что не родится в пределах Бабасека и в Бабасеке не производится, — а ведь, кроме перечисленных, на свете еще немало таких товаров найдется.
Вот каким образом вдова Мюнц попала в Бабасек, и приняли ее там с большим почетом, предупреждали всякое ее желание, только что на руках не носили. (И правильно делали, ибо госпожа Розалия весила что-то около двух центнеров.)
Вначале многим не нравилось, что магистрат приобрел для города не еврея, а еврейку — ведь насколько респектабельней, горделивей звучали бы случайно оброненные бабасекцем слова: «А наш еврей сказал то да это. Наш Мориц или Тобиаш сделал то или это»; на долю же бабасекцев досталось лишь: «Наша еврейка или наша Розалия», — а этого, в общем-то, было мало и звучало чересчур скромно. Одним словом, в Бабасек следовало привезти, конечно, еврея с длинной бородой, с горбатым носом и, лучше всего, с рыжими волосами — вот это был бы настоящий еврей!
Но господин Конопка, самый башковитый из членов магистрата, который как раз и вел переговоры с Розалией Мюнц и самолично выезжал за ней и за ее скарбом с подводами в Бестерце, собственноручно украсив цветами лошадей, коим выпало доставить сию почтенную особу, господин Конопка резко оборвал недовольных, приведя в доказательство аргумент, который сбивал не хуже, чем камень, пущенный из пращи Давида.
— Дурни вы, дурни! Правила ведь когда-то в Венгрии королева, что ж теперь еврейке не держать в Бабасеке лавку?
Что правда, то правда — и понемногу все успокоились и даже похваливали избранницу магистрата, когда на пурим или, скажем, на кущи со всего света съезжались семеро сыновей Мюнц и на виду у целого города прохаживались по рыночной площади в праздничных господских костюмах, в ботинках со шнурками и в шляпах-котелках.
Жители Бабасека не выдерживали, выползали в свои садочки и, прямо-таки раздуваясь от гордости при виде столь внушительного зрелища, обменивались замечаниями через плетень:
— Говорю тебе, сват, уж коли наш город не город, тогда и нетопырь козявочка!
— Само собой, — поглаживая пузо, отвечал сват, — Пелшёцу и в десять лет не перевидать столько евреев.
Старуха Мюнц, сидя на своем обычном месте в дверях лавки, с очками в медной оправе на носу — уж одни эти очки облагораживали Бабасек, придавали ему городское обличье — и с неизменным вязаньем в руках, тоже любовалась сыновьями; надо сказать, эта старая женщина обладала приветливым, симпатичным лицом н в своем белоснежном с оборкой чепце так была под стать рынку, и побеленным хатам, и чинному фасаду магистрата, что всякий прохожий, шествуя мимо, непременно приподнимал шляпу, точно так, как делал это перед памятником св. Яну Непомуку. (В конце концов в Бабасеке только и было знаменитых достопримечательностей, что эти две.) Всякий как-то инстинктивно чувствовал, что маленькая кругленькая старушка своими руками ткет канву будущего расцвета Бабасека.