Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра
Шрифт:
Мравучан колебался, хмыкал, ерзал, почесывал голову и, наконец, принялся ворчать на ужасную духоту, на то, что от подагры у него ломит руки и что у сенаторского стола качается одна ножка — ну-ка, скорее подсуньте под нее какое-нибудь старое комитатское постановление! Он ожидал, что за это время большинство примет решение. А большинство было на стороне Гальбы. Но и партия Гальбы раскололась на две части. Наиболее рьяные гальбаисты желали перебросить труп контрабандой через границу к травниковчанам. Более умеренные по предложению Андраша Кожегуба, в отличие от мамелюков * Гальбы, удовольствовались бы и тем, чтобы закопать беднягу в сырую землю прямо на месте, под деревом, где он повесился, — они хотели избежать переноски трупа через весь городок на кладбище, что непременно последует, если исправника известят о происшествии. Ведь, на взгляд бабасекцев, эта операция сопряжена с огромными убытками: после нее, как известно, надо опасаться градобития.
— Чепуха, предрассудки! — вскочил Конопка.
— Ваша правда, господин Конопка! Но что поделаешь, раз уж народ верит в это, — настаивал сенатор Файка, сторонник Кожегуба.
Конопка гневно ударил по столу жирной рукой в кольцах-печатках; воцарилась тишина, словно в церкви.
— Печально, что так говорит сенатор. Уверяю вас, милостивые государи, из-за этого несчастного покойника господь бог не пошлет на нас грозовые тучи. Из-за одного человека, отдавшего душу черту, не станет он наказывать тысячи верующих, тем более, что самого-то виновного кара не настигнет. Какой же это был бы бог!
Мравучан облегченно вздохнул, выслушав красноречивые доводы, которые, по-видимому, потрясли весь магистрат. Тотчас же воспользовавшись удачным моментом, он, как когда-то крохотный королек, вознесенный на орлиных крыльях, попробовал взлететь выше самого орла.
— Что правда, то правда, — солидно произнес он, поправляя на куртке сбившийся галун, — стало быть, объявляю вам мою резолюцию: по приведенной причине градобития не будет.
Но тут, словно хомяк, вскочил господин Файка.
— Это все равно! Раз дело на то пошло, пусть уж лучше будет! Если весь город застрахуется в страховом обществе «Триеста» *, то какая разница — будет градобитие или нет? Даже лучше, если будет. А я бабасекцев знаю: если мы понесем покойника через город, они застрахуют свои посевы выше настоящей стоимости. Здесь беда не в градобитии, а в самой переноске.
Великий спорщик господин Файка снова попал в точку, сторонники Гальбы и Кожегубы были наэлектризованы.
— Что за ум, что за мозг! — вскричал Кожегуба.
При слове «мозг» Гальба вспомнил — per associatkmem idea-rum [25] — о вскрытии и живо произнес:
— А зачем вскрывать человека? И так ясно, кто он. Не сойти мне с этого места, коли это не какой-нибудь жадюга-агент из страхового общества, который и повесился-то здесь у нас лишь затем, чтобы заставить население застраховаться. Ведь это ясно как день!
25
По ассоциации идей (лат.).
— Вы сошли с ума, Гальба! — возмущенно загудел Конопка.
Тут поднялось волнение, немыслимый шум, сенаторы повскакали с мест; котелки городка закипели, как говаривал гайдук Фиала, и все взгляды устремились на бургомистра — ту ложку, которая снимает лишнюю накипь.
Но бургомистр втянул голову в высокий воротник синей, словно мукой присыпанной куртки и почти исчез, как муравейник среди взбаламученных волн. Он беспомощно покусывал усы не зная, что предпринять, что сказать, как вдруг открылась дверь и вошел Дюри Вибра… Так-то! Авторитет властей охраняет, как видно, само провидение!
Увидев странного незнакомца, который часа два назад хотел купить у старой Мюнц подержанный зонт, Мравучан вдруг оттолкнул от себя стул и поспешно бросился к вошедшему: пусть сенаторы думают, будто у него имеются важные, неотложные дела с этим господином.
— Ах, сударь, — горячо воскликнул он, — не меня ли вы ищете?
— Вас, если вы бургомистр.
— Конечно, о, конечно! (Да и кому другому быть бургомистром в Бабасеке, как не Мравучану?)
— Вы объявляли насчет серег?
— Да, да, объявляли!
— Я нашел серьги, вот они!
Лицо Мравучана просияло от удовольствия.
— Вот это честность, сударь! Это я люблю! За время моего правления еще не пропадало серег, разве только эти, да и они нашлись. Это я называю административным порядком.
Мравучан повернулся к сенаторам.
— Час назад я послал Фиалу с барабаном, и вот серьги уже здесь! Такого даже в Будапеште не случается! Это возможно только в Бабасеке!
Заметив, что пришелец собирается удалиться, он с подозрительной горячностью начал его удерживать:
— Как! Неужели вы хотите уйти? Но, черт возьми, за это ведь обещана награда!
— Я не претендую на награду.
— О, как же это? — Мравучан неодобрительна покачал головой. — Прошу вас, не говорите так! Не знаю, у какого апостола сказано: не все сладости из злата да серебра сделаны. Эх, молодой человек, молодой человек, не шутите легкомысленно со счастьем. Вслепую лишь бедняк продал дьяволу свое счастье, да и то не зная об этом, а потом весьма пожалел. Так в одной сказке говорится.
— Да, пожалел, — улыбаясь, ответил адвокат, вспомнивший сказку, — но здесь-то дело иного рода.
— Вам, вероятно, даже и не снилось, чьи эти серьга.
— А правда, чьи?
— Сестрички глоговского священника. Господин Дюри насмешливо выпятил губы.
— Но-но, не считайте себя всех умнее! Зайдите на минутку, не пожалеете.
— Куда зайти?
— Да вот сюда, в соседнюю комнату.
Мравучан готов был силой удерживать Дюри, лишь бы выиграть время, пока решится судьба самоубийцы. Он вцепился в адвоката и потянул за собой.
— Но, сударь, у меня дела!
— Все равно, зайти надо!
И, открыв дверь в соседнюю комнату, он буквально втолкнул туда Дюри.
— Барышня, — закричал он из-за спины Дюри, — я принес ваши серьги!
Услышав это, молодая девушка, которая, стоя на коленях, прикладывала холодные примочки к плечу и лопатке лежавшей на диване пожилой дамы, повернула голову.
Дюри не был подготовлен к этой сцене, им овладело смущение и непривычная робость: бестактность вторжения оловянной тяжестью налило его тело. Полураздетая пожилая женщина лежала на диване, ее правое пораненное плечо (впрочем, весьма тощее и непривлекательное), было совершенно обнажено; тряпка с компрессом лишь оттеняла его вялую бледность.