Приносим глубокую благодарность Д. К. Бернштейну, А. Р. Биряльцевой, З. Г. Годович, И. В. Ермаковой, М. С. Киктеву, ЕМ. Кише, А. А. Мамаеву, М. П. Митуричу-Хлебникову, А. Е. Парнису, С. В. Старкиной, Н. С. Шефтелевич, а также всем сотрудникам рукописных и книжных фондов ГММ, ИМАИ, ИРАН, РГАЛИ, РНБ, оказавшим помощь в подготовке настоящего тома ценными материалами и благожелательным содействием.
Прощался с нежным прошлым голос,Моля простить измену дев,И заплетали девы волос,Невесту в белое одев.Ее белее не был одолен,Когда свой рок вняла у них.И не подымала глаз с колен,Когда мимо нее прошел жених.Она сидела в белом вся.Как жертва агняя вначале,О чем-то нежное прося,Уста шептали и молчали.Она сидела в низком кресле,Ее охорашивали нему.Думы к грядущему знать чреслаЛетели, нежные, к нему.
II
Было тесно на пиру,На столе было тесно медам.«Красавицу беру,Отцу сейчас я честь воздам.Честь ждет тебя великая»,–Царь захохотал.Шут, над плечом царя хихикая,О чем-то с радостью шептал.Отец о чести, весел, грезил,Не мнил, пируя, ни о чем,Когда из рук летящий жезелЕго седин стал палачом.И он упал, брадою страшен,Ее подняв, как глаз слепца.Так между блюд и между брашенЖених казнил жены отца.И стол – изделье столяров –Стонал под тяжестью «ударю»,Когда звон гусель гусляровХвалу вел государю.И на поверхность пола доекСквозь пира досок трещиныЛился на землю струйкой мозгТого, чья честь была обещана.
III
[И царь был бешено красив,Слова вонзая долгой мукой,Ее, неспящую, спросив:«Что будет мне в любви порукой?Нет, щепкой ты не станешь, нет!»Глаз из седых смотрел бровей,Седой паук как из тенет.]И лишь раздался соловей,Супруг, стуча по полу палкой,Он из опочивальни идет прочь,Под ропот девы жалкий:«Меня безвинно не порочь».Но кто невесты лепет слушал?Он погашен глухим рыданьем.Шаги уходят дальше, глуше,Как будто идут на свиданье.И вздрогнул пол и сотряснулись окнаКогда, кидая бешен взор,Был посох в землю воткнут,И царь пошел на конный двор.Он дверью дальной хлопнул,Кому-то крикнул «гей!»И засуетилися холопы,Тревожа стойлами коней.
IV
Одна
в полурассветной темиОна плечами вздрагивает в рыданьях,Мыслью уходя за теми,Кто отдал ее сюда печальной данью.«Вот голубица.Ее ли коршуну не клевать?Она будет биться.Задерните кровать.Один возьмет ее пусть в стане,Другой пусть у изголовья встанет,Закройте чем-нибудь колени.Не слушайте молений».Слуги с злорадством в взоре блещут,Несут ее не бережней, чем вещи.Не вырвался крик сквозь сомкнутости уст,Но глаз блестел сквозь золотой кос куст. И двое молодых рабовСтрашной подверглися огюле:За то, что нежную почувствовали любовь,На землю мертвыми упали.Ее молчащую садилиВ, колышась, ждущей колымаге,Чтобы в озерном тонком илеХолмом прозрачным стала влага.Были кони разъяренны,Шею гнула пристяжка косая,Были зубы оголенны,Они приподымали губы, кусая.И кони бешено храпели,И тройка дикая рвалась,Когда соседние пропелиЧернцы: «Спаси, помилуй нас!»И царь пронзительно загикалИ о крыльцо ногой затопал!Были кони слишком тихи,Были слуги слишком робки!С пронзительным глухим крикомС цепей спускал царь псов,Когда путь тройке дикойРаскрыл двора ворот засов.Скакали псы вслед тройке, лая.В клубах крутящей ее пылиКняжна, едва живая,Узрела озера залив.И кони прянули с обрываИ плыли, рассекая твердь,И в этот миг, бессмертие как красива,Она одно просила: смерть.Исчезли со дна вздохи,Стал пищей нежной труп.А там под звон и хохотЦарь ищет встречных губ.Была ее душаДум грустных улей,Когда, сомнением дыша,Над нею волны вход сомкнули.И в миг, когда водяного деда челядьЕй созидала в хлябях встречу,Ей вспоминалися качелиИ сенных девушек за песней вече.Ей вспоминалась речь боярИ говор старых мамок,Над речкой красный ярИ отчий древний замок.И вспомнился убийца отний,Себя карающий гордец,Тот, что у ней святыню отнял,Союз пылающих сердец.Думы воскресали,Бия, как волны в мель откоса.Утопленницы чесалиЕе златые косы, Завивая;Княжна стояла как живая.
Выступы замок простерВ синюю неба пустыню.Холодный востока костерУтра встречает богиню.И тогда-тоЗвон раздался от подков.Бел, как хата,Месяц ясных облаковЛаву видит седоков.И один из них широкоНошей белою сверкнул,И в его ночное окоСам таинственный разгулВыше мела белых скулЗаглянул.«Не святые, не святоши,В поздний час несемся мы,Так зачем чураться ношиВ час царицы ночи – тьмы!».Уж по твердой мостовойИдут взмыленные кони.И опять взмахнул живойНошей мчащийся погони.И кони устало зевают, замучены,Шатаются конские стати.Усы золотые закрученыВождя веселящейся знати.И, вящей породе поспешная дань,Ворота раскрылися настежь.«Раскройся, раскройся, широкая ткань,Находку прекрасную застишь.В руках моих дремлет прекрасная лань!».И, преодолевая странный страх,По пространной взбегает он лестницеИ прячет лицо в волосахМолчащей кудесницы.«В холодном сумраке покоя,Где окружили стол скамьи,Веселье встречу я какоеВ разгуле витязей семьи?»И те отвечали с весельем:«Правду промолвил и дело.Дружен урод с подземельем,И любит высоты небесное тело».–«Короткие четверть часаБуду вверху и наедине.Узнаю, ли льнут ее волосаК моей молодой седине».И те засмеялися дружно.Качаются старою стрелкой часы.Но страх вдруг приходит. Но все же наружноТе всадники крутят лихие усы…Но что это? жалобный стон и трепещущий говор,И тела упавшего шум позже стука.Весь дрожа, пробегает в молчании поварИ прочь убегает, не выронив звука.И мчатся толпою, недоброе чуя,До двери высокой, дубовой и темней,И плачет дружинник, ключ в скважину суя,Суровый, сердитый, огромный.На битву идут они к женственным чарам,И дверь отворилась под тяжким ударомСо скрипом, как будто куда-то летя,Грустящее молит и плачет дитя.Но зачем в их руках заблистали клинки?Шашек лезвия блещут из каждой руки.Как будто заснувший, лежит общий друг,И на пол стекают из крови озера.А в углу близ стены – вся упрек и испуг – Мария Вечора.
Как раньше, темен длинный берег,Где дева с звоном длинных серег,С грустящим криком, с заломом рукКинулась в море, ринулась в звукИссиня-светлых вод,Закончив грустный год,В валов и рев и стук…Один молчал, другая ждала,Один был бел, другая мало,И в лодке их вдвоем качало,Когда в венке из пены человекПодслушал нежной с хладным спор,Двоих печальный разговор,Сквозь волн прибойных хладный бег.«Ты кто? – крылатый ящер,Потомок змей, несчастья пращур,Ты попиратель слабой верыВ чертогах строгих морской пещеры?Моих желаний, моих надеждСрыватель ясный во сне одежд?На закате темном тих,Кто, какой ты силы сын?Сладкий „он“ иль чуженин?О, оставь, оставь меня,Пожалей взамен других.Милый! милый! – что ты сделал!Другом быть ужель не мог?»И пожатьем узко-белымСквозь рыдающие всхлипы ей ответит ве<т>ер в белом,Шевеля упавших кипы:«Жизнь одна у нас – ужелиМы не в праве, мы не можем,Только волны посвежели,Припадать к холодным ложам?Имя бога призывая,В час истомы и досуга,Вспомни, вспомни, дорогая,Вспомни, вспомни, о подруга!Разве я тебя заставил,Разве я тебя принудилСчастья плод сорвать без правил,Как могучий случай судил?»Но она ответит: «Нет!Нет, речистый, не сумеешьЛани вынуть медный вред,Только холодом повеешь!»И она заплачет снова,Слышны стоны сквозь платок.Он же верх гребня резногоПрочь срывает, как цветок.Он гребет сильнее весламиПрямо к берегу к крутому,Где за елями за рослымиПещеры манят их истому.Но она моленьям звонкимНе ответствует, глуха,И в ответ на просьбу к гонкамСмотрит прямо и суха.Видит друга иль не видит?Любит или ненавидит?Он, ее хулой обидя,С нею рядом страшно сидя,Страстны речи лепеча,Умоляя и крича,Хочет мысль ее прочесть,Хочет месть ее отвесть.Но, угрозою полна,Отодвинувшись врозь сноваК краю легкого челна,Она шепчет страсти слово:«Если эта жизнь обманет,– О, несчастье, о, беда!»В нем ее ничто не манит.(Очи страшного суда.)Челн о волны бился валок,Билась вольная волна.Он был, плача тихо, жалок.Она грустию полна.И потом уходит гордоПоправляя волоса,По тропинке горной твердо,Где белеют паруса.Чтоб с чела того утеса,Где поет и воет плесо,Где гнездуют ястреба,Тело слабое неслосяВ влаги вольные гроба.Он обернулся, молвив: «Прощай.О солнце, ее не освещай.Сокройся и падай, печальное, в море,Сокройтесь и волны, свидетели горя!»Алчак хранит святую тайнуЕе ужасного конца.А юноша… он не случайноБежит любезного венца…
На площади в влагу входящего угла,Где златом сияющая иглаПокрыла кладбище царей,Там мальчик в ужасе шептал: «Ей-ей!Смотри, закачались в хмеле трубы – те!»Бледнели в ужасе заики губыИ взор прикован к высоте.Что? Мальчик бредит наяву?Я мальчика зову.Но он молчит и вдруг бежит – какие страшные скачки!Я медленно достаю очки.И точно: трубы подымали свои шеи,Как на стене тень пальцев ворожеи.Так делаются подвижными дотоле неподвижные на болоте выпи,Когда опасность миновала.Среди камышей и озерной кипиПтица-растение главою закивала.Но что же? скачет вдоль реки в каком-то вихреЖелезный, кисти руки подобный, крюк.Стоя над волнами, когда они стихли,Он походил на подарок на память костяку рук!Часть к части, он стремится к вещам с неведомой еще силой –Так узник на свидание стремится навстречу милой!Железные и хитроумные чертоги в каком-то яростном пожаре,Как пламень, возникающий из жара,На место становясь, давали чуду ноги.Трубы, стоявшие века,Летят,Движениям подражая червяка,Игривей в шалости котят.Тогда части поездов, с надписью «для некурящих» и «для служилых»,Остов одели в сплетенные друг с другом жилы.Железные пути срываются с дорогДвижением созревших осенью стручков.И вот, и вот плывет по волнам, как порог,Как Неясыть иль грозный Детинец, от берегов отпавшийся Тучков!О, Род Людской! Ты был как мякоть,В которой созрели иные семена!Чертя подошвой грозной слякоть,Плывут восстанием на тя иные племена!Из железИ меди над городом восстал, грозя, костяк,Перед которым человечество и все иное лишь пустяк,Не более одной желез.Прямо летящие, в изгибе льТрубы возвещают человечеству погибель.Трубы незримых духов се! поют:«Змее с смертельным поцелуемБыла людская грудь уют.Злей не был и Кощей,Чем будет, может быть, восстание вещей.Зачем же вещи мы балуем?»Вспенив поверхность вод,Плывет наперекор волне железно-стройный плот.Сзади его раскрылась бездна чорна,Разверзся в осень плод,И обнажились, выпав, зерна.Угловая башня, не оставив глашатая полдня – длинную пушку,Птицы образует душку.На ней в белой рубашке дитяСидит безумное, летя,И прижимает к груди подушку.Крюк лазает по остовуС проворством какаду.И вот рабочий, над Лосьим островом,Кричит, безумный: «Упаду!»Жукообразные повозки,Которых замысел по волнам молний сил гребет,В красные и желтые раскрашенные полоски,Птице дают становой хребет.На крыше небоскребовКолыхались травы устремленных рук.Некоторые из них были отягощением чудовища зоба.В дожде летящих в небе дугЛетят, как листья в непогоду,Трубы, сохраняя дым и числа года.Мост, который гиератическим стихомВисел над шумным городом,Объяв простор в свои кова,Замкнув два влаги рукава,Вот медленно трогается в путьС медленной походкой вельможи, которого обшита золотом грудь,Подражая движению льдины,И им образована птицы грудина.И им точно правит какой-то кочегар,И, может быть, то был спасшийся из воды в рубахе красной и лаптях волгарьС облипшими ко лбу волосамиИ с богомольными вдоль щек из глаз росами.И образует птицы кистьКрюк, остаток от того времени, когда четверолапым зверем только ведал жисть.И вдруг бешеный ход дал крюку возница,Точно когда кочегар геростратическим желанием вызвать крушение поезда соблазнится.Много – сколько мелких глаз в глазе стрекозы – оконныеДома образуют род ужасной селезенки,Зелено-грязный цвет ее исконный,И где-то внутри их, просыпаясь, дитя отирает глазенки.Мотри! Мотри!Дитя, глаза протри!У чудовища ног есть волос буйнее меха козы.Чугунные решетки – листья в месяц осени,Покидая место, чудовища меху дают ось они.Железные пути в диком ростеЧудовища ногам дают легкие трубчатообразные кости,Сплетаясь змеями в крутой плетень,И длинную на город роняют тень.Полеты труб были так беспощадно явки,Покрытые точками, точно пиявки,Как новобранцы к месту явки,Летели труб изогнутых пиявки –Так шея созидалась из многочисленных труб.И вот в союз с вещами летит поспешно труп.Строгие и сумрачные девыЛетят,
влача одежды длинные, как ветра сил напевы.Какая-то птица, шагая по небу ногами могильного холмаС восьмиконечными крестами,Раскрыла далекий клювИ половинками его замкнула свет.И в свете том яснеют толпы мертвецов,В союз спешащие вступить с вещами.Могучий созидался остов.Вещи выполняли какой-то давнишний замысел,Следуя старинным предначертаниям.Они торопились, как заговорщики,Возвести на престол, кто изнемог в скитаниях,Кто обещал:«Я лалы городов вам дам и сел,Лишь выполните, что я вам возвещал».К нему слетались мертвецы из кладбищИ плотью одевали остов железный.«Ванюша Цветочкин, то Незабудкин, бишь,–Старушка уверяла, – он летит, болезный».Изменники живых,Трупы злорадно улыбались,И их ряды, как ряды строевых,Над площадью желчно колебались.Полувеликан, полужуравель,Он людом грозно правил,Он распростер свое крыло, как буря волокна,Путь в глотку зверя предуказан был человечку,Как воздушнике путь в печку.Над готовым погибнуть полемУзники бились головами в окна,Моля у нового бога воли.Свершился переворот. Жизнь уступила властьСоюзу трупа и вещи.О человек! Какой коварный духТебе шептал, убийца и советчик сразу:«Дух жизни в вещи влей!»Ты расплескал безумно разум,И вот ты снова данник журавлей.Беды обступали тебя снова темным лесом,Когда журавль подражал в занятиях повесам.Дома в стиле ренессанс и рококо –Только ягель, покрывший болото.Он пляшет в небе высокоВ пляске пьяного сколота.Кто не умирал от смеха, видя,Какие выкидывает в пляске журавель коленца!Но здесь смех приобретал оттенок безумия,Когда видели исчезающим в клюве младенца.Матери выводилиЧерноволосых и белокурых ребятИ, умирая во взоре, ждали.Одни от счастия лицо и концы уст зыбят,Другие, упав на руки, рыдали.Старосты отбирали по жеребьевке детей –Так важно рассудили старшины –И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей,К журавлю подымали в вышины.Сквозь сетки ячейкиОпускалась головка, колыхая шелком волос.Журавль, к людским пристрастись обедням,Младенцем закусывал последним.Учителя и пророкиУчили молиться, о необоримом говоря роке.И крыльями протяжно хлопал,И порой людишек скучно лопал.Он хохот-клик вложилВ победное «давлю».И, напрягая дуги жил,Люди молились журавлю.Журавль пляшет звончее и гольче еще,Он людские крылом разметает полчища,Он клюв одел остатками людского мяса,Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса.Так пляшет дикарь над телом побежденного врага.О, эта в небо закинутая в веселии нога!..Но однажды он поднялся и улетел вдаль.Больше его не видали.
Передо мной варился варВ котле для жаренья быка.Десять молодых чертенятКогтями и языками усердно раздували жар,И накалились докрасна котла бока.Струи, когда они кипят, они звенят.Они советовались, как заговорщики: «Вот здесь жар в углях потолки!»Совы с криком подымались в потолки,Кипел горящий пар и огненные рождал цветки.Божественный поварГотовился из меня сотворить битки.Он за плечо меня взял, и его мышцы были здоровы.Готовясь в пещь меня швырнуть,Сладкоголосого в земные дни поверг в кипящую смолою глубь.Я умолял его вернутьК реке Сладим, текущейМимо с цветами и птицами кущи,Но он ответствовал сурово:– О, блудодей словес, ответствуй, что делал ты на трижды обвернутой моим крылом земле?– Что делал, что знал ты?Он трепетать меня заставил, как эста балты.И, трепеща и коснея, в мышцах его рук себя ощущал, как камень в дубовом зажатый комле.Я отвечал: «Моя муза больше промышляла извозомИз запада скитальцев на восток,И ее никто не изобличил в почтенном занятьи вора.Впрочем, она иногда не боялась навозомТеплым запачкать одеяния бедный цветокИли низ платья, мимо скотного проходя двора».Тут тощий и скаредный ликВысунулся из-за плеча и что-то шептал,И его длинный языкПо небу нёба прилежной птицею летал,И он головой качал, суров.– Ты прав, – сказал он, наконец.О, поэт, поэт, забудь луга, коровИ друга нашего прийми венец!Но ведь это прелесть! –Заметил Вячеслав.– Ив этом челюстьКаких-то старых страшных глав.Я заметил в этом глаз…Не правда ли, она прекрасно улегласьКрасивостью небесных струй,Которых ждет воздушный поцелуй?– Да. Я тоже нахожу,–Лениво молвил Амизук.– Я, может быть, не так сужу,И, может, глупость, что я скажу,Но только мне кажется, что понравилось. Очень.Он вдруг покраснел и был, казалось, сильно озабочен.Другие сидели молча, не издав ни звука.– Скажите, вы где изволили вкусить блага наук?– Паук?– Ах, нет… наук.Писатель, который уже сменил надежды на одеждыВсеобщего уважения и почета,Заслуженной пользуясь славой звездочета,Которому не закрыты никакие двери спален,Сидел, и томен, и печален,Одной рукой держась за локоть,Набитый мышьяком,И сквозь общий хохотОн был один, казалось, не рад обмолвке с пауком.А впрочем, он был наедине с последними «Весами».Младой поэт с торчащими усами,Который в АфрикеВидел изысканно пробегающих жираф к реке,К нему подошел и делал пальцами, как пробегает по стене паук,Тем вызывая неземных отображение на лице страдальца мук.Писатель скорбно-печально расхохотался,Но тот, кто в Африке скитался,Его не покидалИ тем заставил скрыться под софу.Меж тем, там кто-то, как Дэдал,Перелетал на милый всем Корфу.То видя, неземной улыбкой улыбаяся, ясницаВзирала голубыми очами.О, кто б умел сказать, что <ей> снитсяНочами?Поэт, поклонник жираф,Взирал и важен, и самодоволен.Он не любил отравИ бегством пленника доволен.Свой взор струит, как снисходительный указ,Смотрящий сверху Вячеслав.Он любит шалости проказ,От мудрой сухости устав.С буйством хмеля в глазахОсвобожденного от уз невольникаКто-то всечеловеческий вплетает страхВ немного странную игру природы: треугольник,Которого катеты, сроки и длинаЧудесно связаны с последних дней всего забвением.Столовая немного удивленаВнезапным среди лозы и кудрей откровением.И укрощают буйство быстрое речей,Но оно клокочет, как весной ручей.Амизук прилег болванчикомНа голубом диванчике.Он в красной рубашке,И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки.Он удивлен речей началом,И мысли унесены его на одиннадцатую версту,Где лен прикреплен мочаломК шесту.– А вы? у вас есть что-нибудь? Вы прочтете? –Обращаются к тому, кто все думает, все думает о богатой тете,О, золотой презренный прах,К сидящему на кресле в черных воротничках,–Так что его можно было принять за араба, – о, мысли скачки,Если б цвет предков переходил на воротнички.– Я? Я с удовольствием. Он подымается и гордоС осанкой важной лордаЧитает: «России нет, не стало больше,Ее раздел рассек, как Польшу».Или: «Среди людей мне делать нечего,Среди зверей я буду вечером».Или: «Куда ходил я мед пить жизниИ высокомерным быть к богам.О, тризны, тризныУмершим врагам».– Очень мило, – изрекают. Блестят доверчиво глаза,А там, скача и спотыкаясь, по ладам скачет бирюза.– Очень мило. Вы очень удачно похитили у раешников меру.Глаза сказавшего с лукавством устремлены на ВеруКонстантиновну Иванову-Шварсалон.С окошкаКошкаСмотрела на салон.И бьют часы уж два.К столу собираются гости едва,Гостей власоноша не дозовется.И уселись за стол, как полководцы,Ученики военных училищ,У них отсутствуют мечи лишь.– Что? что? еще мальчики! Они не знают, во сколько обходится, –Был рассержен толстяк сутулый.И вот из божницы сходит БогородицаИ становится тихо за стулом.И когда заговорили о человеке и вере, – тогдаЕе божественные веки дрожали прелестию стыда.Она скользнула в дверь за Ниссой,Она спустилась по лестнице вниз иОна сошла на далекую площадьИ, обняв, осыпала поцелуями в голову лошадь.Так изливала Богородица свое горе,А над ней опрокинутое сияло звездное море.
Обойщик, с волчанкойНа лице, в уме обивает стены,Где висящие турчанкиДревлянским напевам смены.Так Лукомского сменяет Водкин.Листопад, снежный отрок метели.Мелькают усы и бородки.Иные свободными казаться хотели.Вот Брюллова. Шаловливая складка у губ.И в общем кошка, совсем не змея.О, кто из нас в уме (решая задачу) не был ЛизогубПри виде ея.Мое сердце – погибающая ПомпеяКисти Брюллова,В ваших глазах пей яДобычу пчел лова.О том, что есть, мы можем лишь молчать.На то, что сказано, легла лукавая печать.Я прав. Ведь дружно, нежно и слегкаМы вправе брать и врать взаймы у пустяка.Вот новая Сафо: внучка какого-то деда,Она начинала родовое имя с «дэ», да.Как Сафо, она, мне мнится, кого-то извела.Как софа, она и мягка, и широка, но тоже не звала.Сафо с утра прельщает нас,Когда заутра всходим на Парнас.«Куда идешь? Куда идешь?Я – здесь, Сафо, о, молодежь!»Софа зовет прилечь, уснуть,Когда идти иссякла нудь.«Куда идешь, о, нежный старче!Меня на свете нет теплее, мягче, жарче».Но как от вершин Парнасских я ни далек,Я был неподвижен, как яствами наполненный кулек,Когда, защищаемый софой,Я видел шествующую Сафо.Но, знать, пора уж в скуки буреЦветку завянуть в каламбуре.С элегией угасающей оргииВ глазахСидит пренебрегающий ГеоргиемБоец, испытанный в шахматных ходов грозах.Он задумчиво сидит, и перед ним плывут по водам селезни.И вдруг вскочил и среди умолкших восклицает: «их все лизни!» –Все с изумлением взирают на его исступ,Но он стоит, и взор его и дик, и туп.Сидит с головою сизой и бритой, как колено верблюда,Кто-то, чтобы удобней, быть может, узнице гарема шепнуть: «люблю? – да!»Над лицом веселым и острым.Он моряк, и наяды его сестры.Здесь пробор меж волос и морщины на лбу лица печального имеют сходство с елкой,Когда на него с холста смеется человек с черно-серой испаньолкой.Тот в обличьи сельского учителяЗатаил, о! занятье мучителя,Вечно веселого и забавного детки,Жителя дубров и зеленой ветки.Остро-сонный взгляд,Лохматый, быстрый вид.Глаза углятСледы недавние обид.Здесь из углаСмотрит лицо мужицкого Христа,Безумно-русских глаз игла,Вонзаясь в нас, страшна, чиста.В нем взор разверзнут каких-то страшных деревень,И лица других после его – ревень.Когда кто-то молчанием сверкал,Входил послушник радостный зеркал,Он сел,Где арабчонок радостный висел.Широко осклабляясь, он уселся радостен,Когда черные цветки – зная о зное – его смотрела рада стен.Молодчик, изловчась,Пустил в дворянство грязи ком.Ну, что же! добрый час!Одним на свете больше шутником,Но в нем какая-то надежда умерла,Когда услышали ложь, как клекот меляного орла.Спокоен, ясен и веселЗа стол усаживается NN,Он резво скачет длинными ушами,Как некогда в пустыне Шами –Вот издает веселый звук дороги лук, полей и селВзорами ушей смеющийся осел.Кого-то в мысли оцукав,Сидит глазами бледными лукав.Но се! Из теста помещичьего изваянный ЗевесНе хочет свой «венок» вытаскивать из-за молчания завес.Но тот ушами машет неприкаянноИ вытаскивает потомство Каина.И тот, чья месть горда, надменна, высока,В потомстве Каина не видит «ка».Тот думает о том, кое счастливое лукошкоЛукомского холсты опрокинуло на неосторожного зеваку-прохожего.И вдруг в его глазах – гщетно просящая о пощаде, вспыхивает, мяуча страшно, кошка,Искажая облик лица в общем пригожего,Тщательно застегнутого на золотые пуговицы.Он был, как военный, строен и других выше.Волосатое темя подобно колену.Слабо улыбаются желтые зубы.Смотрите! приподнялись длинные губыИ похотливо тянут гроб Верлена.Мертвец кричит: «Ай-яй!Я принимаю господ воров лишь в часы от первого письма до срока смерти.Я занят смертью, господа, и мой окончен прием.Но вы идите к соседу. Мы гостей передаем.Дэлямюзик!»Ему в ответ: «Друзья, валяй!И дух в высотах кражей смерьте».Верлен упорствует. Можно еще следоватьВ очертании обуви и ее носка,Или в искусстве обернуть шею упорством белого, как мука, куска,Или в способе, как должна подаваться рука…Но если кто в области, свободной исконно,Следует, вяло и сонно, закройщика законам,–Пусть этот закройщик и из Парижа –В том неизменно воскресает рыжий.Или мы нуждаемся в искусственных – веке, носе и глазе?Тогда Россия – зрелище, благодарное для богомаза.В ней они увидеть должны жизнь в день страшного суда,Когда все звало: «Смерть, скорей, от мук целя, сюда, сюда!»Бедный Верлен, поданный кошкойНа блюде ее верных искусств!Рот, разверзавшийся для пищи, как любопытного окошко –Ныне пуст.Я не согласен есть весенних кошек, которые так звонко некогда кричали,Вместо ярко-красных с белыми глазами ягнят, умиравших дрожа,Пусть кошки и поданы на человечьем сале –Проказят кладбищ сторожа.Думал ли, что кошек моря, он созидает моряИ морскую болезнь для путевого?Вот обильная почва размышлений дляСтоящего с разинутым ртом полового.И я не хочу отрицать существования изъяна,Когда Верлен подан кошкой вместо русского Баяна.
