Приносим глубокую благодарность В. П. Григорьеву, М. А. Дудину, Вяч. Вс. Иванову, М. С. Киктеву, М. П. Митуричу-Хлебникову, Н. Н. Перцовой, Н. В. Перцову, А. М. Ушакову, Н. С. Шефтелевич, а также всем сотрудникам рукописных и книжных фондов ГММ, ИМЛИ, ИРЛИ, РГАЛИ, РНБ, оказавшим помощь в подготовке настоящего тома ценными материалами и благожелательным содействием.
В. В. Хлебников за работой (10 апреля 1922 г.). Рисунок П. В. Митурича.
Народ поднял верховный жезел,Как государь, идет по улицам.Народ восстал, как раньше грезил.Дворец, как Цезарь раненый, сутулится.В мой царский плащ окутанный широко,Я падаю по мраморным ступеням,Но клич «Свободе не изменим!»Пронесся до Владивостока.Свободы песни, снова вас поют!От песен пороха народ зажегся.В кумир свободы люди перельютТот поезд бегства, тот, где я отрекся.Крылатый дух вечернего собораЧугунный взгляд косит на пулеметы.Но ярость бранного позора –Ты жрица, рвущая тенёта.Что сделал я? Народной
крови темных снегирейЯ бросил около пылающих знамен,Подругу одевая, как Гирей,В сноп уменьшительных имен.Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон.А здесь – о, ржавчина и цвель! –Мне в каждом зипуне мерещится Дантон,За каждым деревом – Кромвель.
Свобода приходит нагая,Бросая на сердце цветы,И мы, с нею в ногу шагая,Беседуем с небом на ты.Мы, воины, смело ударимРукой по суровым щитам:Да будет народ государемВсегда, навсегда, здесь и там!Пусть девы споют у оконца,Меж песен о древнем походе,О верноподданном СолнцаСамосвободном народе.
Вчера я молвил: «Гулля, гулля!»И войны прилетели и клевалиИз рук моих зерно.И надо мной склонился дедер,Обвитый перьями гробов,И с мышеловкою у бедер,И с мышью судеб у зубов.Крива извилистая остьИ злы синеющие зины,Но белая, как лебедь, костьГлазами зетит из корзины.Я молвил: «Горе! Мышелов!Зачем судьбу устами держишь?»А он ответил: «СудьболовЯ и волей чисел ломодержец».И мавы в солнечных одеждах,И сзади кожи лишены,И с пляской конницы на веждах,Проходят с именем жены.Кружась волшебною жемчуркой,Они кричали: «Веле! Веле!»И, к солнцу прилепив окурок,Они, как призраки, летели.
Русские мальчики, львамиТри года охранявшие народный улей,Знайте, я любовался вами,Когда вы затыкали дыры трудаИли бросались гуда,Где львиная голая грудь –Заслон от свистящей пули.Всюду веселы и молоды,Белокурые, засыпая на пушках,Вы искали холода и голода,Забыв про постели и о подушках.Юные львы, вы походили на морякаСреди ядер свирепо-свинцовых,Что дыру на котлеПаров, улететь готовых,Вместо чугунных втулЛоктем своего тела смело заткнул.Шипит и дымится рукаИ на море пахнет жарким – каким?Редкое жаркое – мясо человека!Но пар телом заперт,Пары не летят,И судно послало свистящий снаряд.Вам, юношам, не раз кричавшим«Прочь» мировой сове,Совет:Смело вскочите на плечи старших поколений,То, что они сделали, – только ступени.Оттуда видней!Много и далёкоУвидит ваше око,Высеченное плеткой меньшего числа дней.
Слово пою я о том,Как огневод, пота струями покрытый, в пастушеской шкуре из пепла, дыма и копотиТемный и смуглый,Белым поленом кормил тебя,Дровоядного зверя огня.Он, желтозарный, то прятался смертьюЗа забор темноты, то ложился кольцом, как собака,В листве черного дерева мрака.И тогда его глаз нам поведал про оперение синего зимородка.И черными перьями падала черная ветвь темноты.После дико бросался и грыз, гривой сверкнув золотой,Груду полен среброрунных,То глухо выл, пасть к небу подняв, – от холода пламенный голод, – жалуясь звездамЧерез решетку окна звезды смотрели.И тебя, о огонь, рабочий кормилТушами белых берез испуганной рощи,Что колыхали главами, про ночь шелестя,И что ему всё мало бы,А их ведь не так уж много.О приходе людей были их жалобы.Даже на вывеску «Гробов продажа»(Крик улиц темноты)Падала тихая сажа.
На лодке плыли боги,И подымалась мимо рука,В зеркальные окутана чертоги,Над долом теневого выморока.А сейчас все Временное правительствоОтправлено в острог на жительство.
Воин морщинистолобыйС глазом сига с Чудского озера,С хмурою гривою пращура,Как спокойно ты вышел на битву!Как много заплат на одеждах!Как много керенских в грубыхЗаплатах твоего тулупа дышит и ползает!Радости боя полны, лезут на воздухОхотничьи псы, преломленные сразуВ пяти измерениях.
Два угломига.И то и не <э>то.Я счетоводная книгаЖивых и загробного света.Это было, когда, точно окорокТеплый и вкусный у вашего рта,Встал, изумленный, сегодняшнего рока РокИ извинилась столетий верста.Теплыми, нежными одеяламиПротянулись жирные, черные грязи.Шагали трехгодовалые,Шагами смерть крестя.Трупы морей были вытесаны в храмыРукой рабочих посадов,Столбы и доски речных берегов,Во львов, поворачива<ющих> шар <земной>.Трупы лесов далеких столетийЕли, сопя, паровозы,Резво конюшни свои на столе оставляя,И грубо и не так тонко, как люди,Черною сажей дышали.Трупы лугов в перчатке коровы,Нет, не в перчатке, в парчеКруторогих, мычащих дрог похоронных –Дрог, машущих грязным хвостом,Как лучшего друга, любовноЛюди глазами ласкали.Клок сена в черныхЖующих губах коровыБыл открытым лицом воскового покойника сена.Труп вёсен и летВ
парче из зерна был запрятан,Да, в белой муке и в зернеЗолотучем, как пиво.Знайте, – этоБелыми машут сорочками черные кони –Похороны трупа Красного Солнца.[За это и в окороке и в ветчинеВылез Владимир Красное Солнышко.]И там с грохотом едет телега,Доверху полна мясными кровавыми цветами,У ноздрей бога красивогоЦветками коров и овец многолепестковыми.Знайте, – это второй труп великого Солнца,Раз похороненный устами коров,Когда <они> бродили по лугу зеленому,Второй раз – ножом мясника,Когда полоснул, как поезд из КрымаНа север [в нем за зеркалом стены вы едете],По горлу коровы…И если ребенок пьет молоко девушки,Няни или телицы,Пьет он лишь белый тоуп солнца.И если в руне мертвых козИ в пышнорунной могиле бобраГуляете вы или в бабочек ткани искуснойНе знаете смерти и тлена, –Гуляете вы в оболочке солнечной тлени.Погребальная колесница трупа великого Солнца:Умерло солнце – выросли травы,Умерли травы – выросли козы,Умерли козы – выросли шубы.И сладкие вишни.Мне послезавтра 33 года:Сладко потому мне, что тоже труп солнца.А спички – труп солнца древес.Похороны по последнему разряду.О, ветер солнечных смертей, гонимых рокомИ духовенств<ом> – попом мира.[Так едете, будто бы за столом перед зеркалом окна…]– То есть умер, – скажут все. Нет:По морю трупов солнца,По воле погребальных дрогНа человеке проехал человек.И моря часть ведь стала снова им,Тем солнцем снова материк, как пауком, заснован.Подводи судно,Где стукают мордой тупой разноперые рыбыОбщей породы.Гроб солнца за тканью явленный,За белой парчой обмана.Труп солнца, как резвый ребенок,Отовсюду зовет вас все резче,Смеется хорошеньким личиком.Так, кривой на глаз, может думатьЧеловек, у которого два слова: «прожить» и «труп», –Которому не вольно влиять на письменном столеИ проливать чернила на меня,…на умные числа и мысль.Баловень мира такой же у матери труп солнца.Так колесницу похорон солнца,Покрытую тысячью покрывал,Как чудовищно-прекрасных зверей,Приближали к ноздрям чудовища.Нюхает та земля, на которой я живу.– Ты не говори, что и время и рок тоже труп солнца.Так ли?Пока же в озвучие людской сажиЛетела б черной букой паровозная сажа.Украденный труп солнца в продаже.– Труп солнца, труп солнца! – кричит земной шар-мальчик.– Гробов продажа,С запахом свежей краски печатной!
Земные стары сны.Хохочут барышни.Густой и белый Достоевский,Мужик замученный и робкий,Он понял всё – и он и НевскийДрожат в полночной мышеловке.Людские корявые лики,Несутся толповкой,Струятся сибирской рекой.Вот улица, суд и улики,В ней первые люди столикиИ машет праотец рукой.Заводов измученный бог,В терновнике дыма и сосен,И сизые очи заоблачных ьог,На лбу его сотни дорог – дороги тревог.Чу! вывеска: гробов продажа!Пляс столетий,Лютня звезд,Поцелуев мертвых нети.Вы птенцы единых гнезд,Радость трупов, взоров клети,Полог мертвый и сквозной.И белый житель лесной пущи,Одно звено шпица.Одно звено векоцепи,Слепца-кобзаря лицо.Я был одет темно и строго,Как приказал времен разрез, –След мудрости портногоНа непокорный лоскут лез.Страницей северного льдаВоротнички стояли прямоБелели снегом и зимой.Век поединка биржи хамаВдоль плеч соперничества с тьмой.И черный шлем веселой нитьюСоединялся с шелковой петлицей,Чтоб ветер строгий не сорвалИ не увлек в кипящий вал.<…>Сердечный холод льда.Широт спокойной земной оси,Как управляющий города,Спокойно задавал вопросы.Кто, где в плаще прошел, когда?Уже ушел, ушел туда…Что я, кусок спокойный льда,Тебе, о знойная нужда?<3ачем> в броне смертей и гробаСтою на страже деньгороба,Кольчугой мрака защищенОт тех ресниц, чьи взгляды стон?Могилы шелковые стены,Кто злато солнца в полной тьме пелСвирелью гордою, трудом,Тому от кар бросает пепел,Однажды сотканный со льдом.Земные лики одинаковы:И если в хижине слез каменныхБлестящим синим небом ран<енный>Твой облик смуглый и заплаканныйСойдет с стены красивою цыганкой,Пройдешь богиней самозванкой,Ты не заметишь, убегая,Что Божья Матерь шла нагая,По граду нищему шагая.Прошла, как тень времен старинных,Когда, бурля, потоки селВ окраске крови, зелени и зорьНесли к ней зерна, мед и хворь.И каждая молвит: «Ты хочешь жить… На!»За то, что дика и беззащитна…Проклятый призрак, ночь.И в шлеме круглом, но босойПарник шел. Куда он шел? Куда спешилВ ночь темной осени туманов Петербурга?Его спросил я; он повел плечомИ скрылся между закоптелых срубов.Других жильцов моей светлицыДавно уж спета песнь.И сжаты в прутьях мышеловок лица,И каждый чем-то, как птица, слеп.Два-три пятна семейной светописи,Угар мещанской обстановки.Сухая веточка в петлицеНа память о суровой ночи.Явилось дерево, не дерево, а ворожея,Когда листами осени чернея,Дверь серую немного отворило,Плывет, как вольное ветрило.Пришло, как письмо иль суровое поверьеДороги – дерево рабочего предместья.Пришло оно, как роковое известье.Личиной лживою наскучило,Рукою, скрюченной проклятьем.За что? за что ты его мучило,Законодателя объятья?..Оно шагнуло, дрогнуло и стало,Порой Кшесинская и ужас,И поклонилось шагом мотылькаИ каждым трепетало лоскутом.Как будто бога очи черные,Дикарский разум полоня,Виденьем подошло в падучейИ каждый лист <его> сухойТрепещет, точно мертвой девы поцелуй.Оно дрожит, проходит, струясь.Пришло и дышит: «Ты», – кивая.Кто это? – дерево? волшебница живая?
