Том 3. Рассказы 1896-1899
Шрифт:
В голове у Василия шумело, на сердце было тяжело, спину ломила ноющая боль.
— Стар я однако!.. — вслух сказал он и опустился на песок у входа в шалаш.
Пред ним было море. Смеялись волны, как всегда шумные, игривые. Василий долго смотрел на воду и вспомнил жадные слова сына:
«Кабы это все земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы!»
Едкое чувство охватило мужика. Он крепко потер себе грудь, оглянулся вокруг себя и глубоко вздохнул. Голова его низко опустилась и спина согнулась, точно тяжесть легла на нее. Горло сжималось
…За то, что он, ради гулящей бабы, бросил жену, с которой прожил в честном труде больше полутора десятка лет, — господь наказал его восстанием сына. Так, господи!
Надругался сын над ним, больно рванул его за сердце… Убить его мало за то, что он так надсадил душу своего отца! Из-за чего! Из-за женщины, дрянной, зазорной жизнью живущей! Грех было ему, старику, связываться с ней, забыв о своей жене и сыне…
И вот господь, во святом гневе своем, напомнил ему, через сына ударил его по сердцу справедливой карой своей… Так, господи!..
Василий сидел согнувшись, крестился и часто моргал глазами, смахивая ресницами слезы, ослеплявшие его.
Солнце опускалось в море. На небе тихо гасла багряная заря. Из безмолвной дали несся теплый ветер в мокрое от слез лицо мужика. Погруженный в думы раскаяния, он сидел до поры, пока не уснул.
…Через день после ссоры с отцом Яков с партией рабочих отправился на барке под буксиром парохода верст за тридцать от промысла на ловлю осетра. Воротился он на промысел через пять дней один, в лодке под парусом, — его послали за харчами. Он приехал в полдень, когда рабочие, пообедав, отдыхали. Было нестерпимо жарко, раскаленный песок жег ноги, а чешуя и кости рыб кололи их. Яков осторожно шагал к баракам и ругал себя за то, что не надел сапог. Возвращаться на баркас было лень, к тому же он торопился скорее поесть чего-нибудь и увидеть Мальву. За скучное время, проведенное в море, он часто вспоминал ее. Ему теперь хотелось узнать, видела ли она его отца и что он говорил ей… Может быть, он избил ее? Ее побить не вредно, — смирнее будет! А то больно уж задорна да бойка она…
На промысле было тихо и пустынно. Окна в бараках были открыты, и эти большие, деревянные ящики тоже, казалось, изнывали от жары. В приказчиковой конторе, спрятавшейся между бараками, надрываясь, кричал ребенок. Из-за груды бочек доносились чьи-то тихие голоса.
Яков смело пошел на них: ему показалось, что он слышит речь Мальвы. Но, подойдя к бочкам и взглянув за них, он отступил назад и, насупившись, стал.
За бочками, в тени их, лежал вверх грудью, закинув руки под голову, рыжий Сережка. По одну сторону его сидел отец, а по другую — Мальва.
Яков подумал про отца: «Зачем он тут? Неужто перевелся на промысел со своей спокойной должности для того, чтобы к Мальве ближе быть, а его к ней не подпускать? Ах, черт! Кабы мать все эти его поступки знала!.. Идти к ним или не надо?»
— Так! — сказал Сережка. — Стало быть — прощай? Ну, что же! Иди, ковыряй землю…
Яков радостно моргнул.
— Иду… — сказал отец.
Тогда Яков смело шагнул вперед и поздоровался:
— Честной компании!
Отец мельком взглянул на него и отвернулся в сторону, Мальва и бровью не моргнула, а Сережка дрыгнул ногой и сказал густым голосом:
— Вот воротился из дальних стран возлюбленный сын наш Яшка! — и своим обыкновенным тоном добавил: — Драть с него шкуру на барабан, как овчину с барашка…
Мальва тихо засмеялась.
— Жарко! — сказал Яков, садясь.
Василий снова взглянул на него.
— А я тебя, Яков, жду, — заговорил он.
Голос его показался Якову более тихим, чем всегда, и лицо было тоже точно новое.
— Я за харчами… — сообщил он и попросил у Сережки табаку на папироску.
— Нет от меня табаку тебе, дураку, — сказал Сережка, не двигаясь.
— Ухожу я домой, Яков, — внушительно произнес Василий, ковыряя песок пальцем руки.
— Что — так? — невинно посмотрел на него сын.
— Ну, а ты… останешься?
— Да, я останусь… Что нам двоим дома делать?
— Ну… я ничего не скажу. Как хочешь… не маленький! Только ты тово… помни, что я недолго протяну. Жить-то, может, и буду, а работать не знаю уж как… Отвык я, чай, от земли… Так ты помни, мать у тебя там есть.
Ему, должно быть, трудно было говорить: слова как-то вязли у него в зубах. Он гладил бороду, и рука его дрожала.
Мальва пристально смотрела на него. Сережка прищурил один глаз, а другой сделал круглым и уставил его в лицо Якова. Яков был полон радости и, боясь выдать ее, молчал, глядя на свои ноги.
— Не забудь же про мать-то… Смотри, один ты у нее, — говорил Василий.
— Чего там? — сказал Яков, поежившись. — Я знаю.
— Ладно, коли знаешь!.. — недоверчиво взглянув на него, сказал отец. Я говорю только — не забудь, мол.
Василий глубоко вздохнул. Несколько минут все четверо молчали. Потом Мальва сказала:
— Скоро зазвонят на работу…
— Ну, я пойду!.. — поднимаясь на ноги, объявил Василий. И все остальные встали за ним.
— Прощай, Сергей… Случится тебе быть на Волге — может, заглянешь?.. Симбирского уезда, деревня Мазло, Николо-Лыковской волости…
— Ладно, — сказал Сережка, тряхнул ему руку и, не выпуская ее из своей жилистой лапы, поросшей рыжей шерстью, взглянул с улыбкой в его грустное и серьезное лицо.
— Лыково-Никольское — большое село… Далеко его знают, а мы от него четыре версты, — объяснял Василий.
— Ну, ну… Я забреду, — коли случай будет…
— Прощай!
— Прощай, милый человек!
— Прощай, Мальва! — глухо сказал Василий, не глядя на нее.
Она не торопясь вытерла себе губы рукавом и, закинув ему свои белые руки на плечи, трижды молча и серьезно поцеловала его в щеки и губы.
Он смутился и что-то невнятно промычал. Яков наклонил голову, скрывая усмешку, а Сережка легонько зевнул, глядя в небо.