Том 3. Рассказы и очерки
Шрифт:
— Да, с некоторыми странностями…
— Нет, что же?.. Я говорю, с идеями. А странности… Какие же? Кажется, ничего особенного.
— Вот именно: особенного ничего, а все-таки… Ценные бумаги, например, хранил в тюфяке…
— Ну, я этого не знал. А так, при встречах производил отличное впечатление. Свежее такое, оригинальное… Домовладелец и вдруг — сам живет в двух комнатках, без прислуги. Впрочем… постойте… Было, помнится, что-то вроде дворника…
— Это, верно, Гаврило…
— Именно, именно Гаврило. Низкорослый такой, белобрысый? Да? Ну, вот… Помню, — приятно было смотреть на его рожу: добродушнейшее этакое мурло… Бывало думаю: в хозяина и работник… Ну, что он? Все такой же?
Павел Семенович некоторое время молчал. Потом посмотрел на собеседника каким-то помутневшим взглядом и сказал:
— Д-да… Вы правы… И это было действительно так… И Семен Николаевич… И Гаврило… И оба они вместе…
— Ну, да! Я ведь помню…
— Именно свежий был человек для нашего города… Образованный, независимый, с идеями… Был в университете, только не кончил из-за какой-то истории… Сам он мне говорил, будто влюбился несчастливо. «Сердце, говорит, у меня разбито». С другой стороны,
— А, это Каллистов! Ну, что же? — спросил живо математик.
Рассказчик только махнул рукой.
— До сих пор все пишет. Женился. Третьим бог благословляет… Ну, вот так же и Семен Николаевич Будников — все свою, так сказать, жизненную диссертацию писал. Началось, кажется, с того, что увлекся тяжбой. Отзывы эти, протесты, кассации, вся эта игра… И все сам писал, почти не советуясь с адвокатами. Потом, — пока что — новый дом стал строить. Когда я с ним познакомился, он был уже благополучным среднего возраста холостяком, с румяным лицом и приятной этакой, спокойной, солидной и сочной речью. И уже тогда были маленькие странности. Приходил иногда ко мне, главным образом в сроки уплаты за квартиру… Мы эти сроки пригнали к двадцатому. Ну, значит, двадцатого он и приходил в восемь часов вечера и выпивал у меня два стакана чаю с ромом. Не больше, но и не меньше! На каждый стакан по две ложечки рому и по сухарю. Я привык смотреть на это, как бы на некоторую приставку к квартирной плате. И у других квартирантов бывало то же, — у кого с ромом, у кого без рому. Сроки найма были все различные, квартир в четырех его домах (один в городе довольно большой) было около двадцати… Итого сорок стаканов чаю… Впоследствии оказалось, что это входило в его бюджет и вписывалось в книги… Иной раз так и стояло: «Не застал такого-то, деньги он принес сам на следующий день. В расход сверх сметы два стакана чаю»…
— Неужели? — засмеялся Петр Петрович. — Вот не думал никак! Откуда же вы узнали?
— Пришлось по одному случаю. Да, это, конечно, черта тоже неожиданная, и, вероятно, в ваше время ее еще не было. Ну, а позже стало заметно. Даже обыватели стали поговаривать: дескать, г. Будников человек с расчетцем. Говорилось это благодушно, даже с одобрением. Это как будто роднило Будникова со средой… Понимаете? Явилась в непонятном человеке какая-то ниточка своя, бытовая, так сказать, понятная… Ну, и стала эта черта все более обозначаться. Считалось, например, что г. Будников не держит почти прислуги: Гаврило был дворником того дома, где была и моя квартира; чистил некоторым жильцам платье, ставил самовары, бегал на побегушках. И бывало так, что хозяин и работник сидят рядышком и чистят сапоги: дворник жильцам, Будников себе… Но потом г. Будников завел лошадь. Без особенной нужды. Маленькая роскошь: ездил он раза два в неделю на загородный хутор. Остальное время лошадь была свободна. У Гаврилы тоже не все время было занято… Ну, и вышло естественным образом, что лошадь перешла на попечение Гаврилы, и он с нею стал выезжать на биржу. Гаврило против этой комбинации, повидимому, ничего не имел, так как неустанный труд считал своим приятным назначением. Есть, знаете, своего рода талантливость на все, и я думал иной раз, что Гаврило своего рода гений в области мускульного труда… В движениях легкость, беструдность какая-то неутомимая… Иной раз даже ночью… не спится бывало. Взглянешь, в окно: метет мой Гаврило улицу или там канавки подчищает. Это значит — лег спать и вдруг вспомнил: не успел за другими делами мостки дочистить… Идет и чистит. И была в этом положительно какая-то своя красота…
— Да, да! — сказал математик. — Вы очень верно изобразили этого человека. Вспоминаю именно, что на него вообще было приятно смотреть, благообразие какое-то.
— Душевное равновесие всегда красиво, а он исполнял свое назначение, не углубляясь в характер своих отношений к хозяину… И это тоже было приятное зрелище, то есть их взаимные отношения. Один красиво играет мускулами. Другой придает этой игре смысл и разумную целесообразность… Увидел, что время не заполнено, — и нашел новое применение… Своего рода гармония интересов, почти идиллия… Чуть свет — Гаврило уж на работе. Г-н Будников вставал тоже рано. Ониздоровались с очевидным взаимным расположением. Потом г. Будников или работал в саду, или обходил свое «хозяйство», разбросанное в городе: беднота-то поднимается рано, он и заходил утром в квартирки, занятые беднотой… Потом возвращался и говорил:
— Ну, ты теперь, Гаврилушко, запрягай, пожалуй, а я за тебя тут дочищу… Как раз чиновники в канцелярии идут. Может, кто и попадется…
Себя он считал в то время не то толстовцем, не то… опростившимся, что ли… Часто заговаривал о ненормальности нашей жизни, о необходимости отдать долг трудящемуся народу, о пользе физического труда. — «Работаю вот, — говорил он, когда кто-нибудь заставал его за топором или лопатой. — Помогаю ближнему дворнику трудом своим». И трудно было разобрать в его тоне: ирония это или серьезно… В середине дня Гаврило возвращался и ставил лошадь в конюшню, аг. Будников опять отправлялся по хозяйству, делал жильцам вежливые замечания за изломанный палисадник или обитую детскими мячами штукатурку… Возвращался он
— Ну, — вы опять свернули на прежнее! — сказал математик, подымаясь и похлопывая собеседника по плечу… — Конечно, ничего страшного… А между прочим, я выйду на этой станции… Восемь минут.
Поезд замедлил ход, потом остановился.
Павел Семенович, оставшийся вдруг без слушателя, оглянулся несколько растерянно… Через некоторое время взгляд его серых глаз встретился с моим. В глубине этого взгляда светилась какая-то упорная мысль, точно у маниака…
— Вы… понимаете? — спросил он просто, не смущаясь тем, что говорит с незнакомым человеком…
— Кажется, понимаю, — ответил я.
— Ну, вот-вот, — сказал он с удовлетворением, потом стал продолжать просто, как будто не замечая смены слушателя…
— Был у меня, знаете, товарищ школьный… Некто Калугин, Василий Петрович. Был он захвачен тогдашними течениями в молодости… а человек был своеобразный. Говорил мало. Больше слушал, что говорили другие, и наблюдал, как они суетились, пытаясь, как говорится, повернуть колесо истории. Но в самом молчании чувствовалось восхищение и преданность… И пришел он к заключению: «Все это хорошо и чрезвычайно, благородно, но нет рычага. А рычаг — деньги. За эти дела, говорит, нечего и приниматься без ста тысяч». И успел, знаете, убедить в этом еще несколько товарищей, которые и составили маленький кружок, накопителей, что ли… Ну, из кружка, положим, ничего не вышло: кто просто отстал, кого судьба зашвырнула далеко от источников добывания. А он, Василий Петрович, — выдержал и достиг. Человек был без блеска, но с большим характером, такие в деловых сферах очень ценятся. Поступил для начала в одно учреждение на Волге. Не то, знаете ли, банк, не то касса ссуд. Для великой цели не пренебрег он и этим учреждением, и сразу, как говорится, вдохнул в него новую жизнь. Года через три получал уже тысяч что-то около шести… Тогда он поставил задачу в таком виде: пятью двадцать — сто! На себя, значит, и на прочее — тысяча в год. Пять тысяч на великое дело. «Через двадцать лет — рычаг готов»… И что вы думаете: достиг. Правда, нужен был характер — прямо самоотверженный. И система!.. Во-первых, во избежание всяких глупых случайностей, — «на время» отошел от прежних товарищей… тех, которые голыми руками за колеса истории хватаются. «У меня, дескать, своя задача… Неблагонадежность там… случайное письмецо… сделайте одолжение, не надо»… И это тоже выдержал. Вообще всю жизнь приспособил, все подробности рассчитал. Ничего — кроме накопления! Вставал ежедневно не то что в семь часов, как Будников, а в семь часов без тринадцати минут. Секунда в секунду! От личной жизни отказался… Было у него до того времени увлечение одно: сошелся с одной девушкой и тоже на свободных началах. Дали взаимно слово «не связывать друг друга». Ну, да ведь это глупые фразы; ребеночек-то никому слова не давал… Явился на свет и потребовал свое… Она и рада… А он насупился. Так как, говорит, эта неприятная случайность может повториться, и принимая, говорит, в соображение мою великую цель, то я, говорит, намерен воспользоваться свободой. На ребеночка я, говорит, хотя и в ущерб великой цели… такую-то сумму… Женщина была тоже с характером: денег не взяла ни копейки, захватила ребеночка — и прощайте — навсегда… Как он чувствовал себя после этого — неизвестно, но накоплению отдался без помехи… И вот, после разных удач и неудач, через двадцать лет, проснувшись по обыкновению в семь часов без тринадцати минут, — он поздравил себя с успехом: сто тысяч собраны. На службу явился в обычное время, вошел в кабинет своих принципалов и говорит: «Через два месяца я ухожу». Те и рот разинули. «Да что вы, бог с вами! Может быть, прибавить жалованье? Или процент с дохода?» Нет! Сказал, как отрезал, и через два месяца был в Москве на прежней жизненной точке… И в кармане сто тысяч.
— О-го! — сказал Петр Петрович, вернувшийся в эту минуту из буфета… — Это у Будникова, что ли?..
— Нет, — ответил Павел Семенович. — Это я о другом…
— А! О другом? Ну, все равно… Продолжайте о ста тысячах… Это уже, надеюсь, не страшно?..
В его голосе звучала легкая насмешка. Павел Семенович посмотрел на него с наивным удивлением и повернулся ко мне.
— Да, так вот… Приехал он в Москву, то есть, понимаете: к своему прошлому… Думал — жизнь будет его ждать, пока он выполнит великую задачу накопления… И явится он в тот же Газетный переулок, и там застанет те же споры и тех же людей, и так же будут они хвататься голыми руками за колеса истории… Тут он им свой рычаг… «Извольте! У вас великие идеи… А вот мой вклад для осуществления»… Глядь, а предлагать-то уже и некому: в Газетном переулке другие люди, и говорят по-другому. Прежние или погибли под колесами истории, или отстали… Жизнь — это ведь поезд… Отлучился со станции на время, глядь — поезда уже и не видно… А порой не застанешь и станции… Понимаете вы, милостивый государь, какая это трагедия?
— Ну, сделайте одолжение, — сказал Петр Петрович. — Сто тысяч! Свободен!.. Многие согласятся на этакую трагедию…
— Да?.. Но ведь человек-то, я вам говорю, был искренний.
— Ну, и что же?
— Да вот… Бродил он среди старых и новых знакомых, все своего поезда разыскивал. Тоску на всех навел… То, для чего отдал жизнь и свою, и чужую, — уже непонятно: кажется, что там одна пальба идет… а для чего — неизвестно. А то, что понятий, — разные почтенные дела, вроде «народного дома», или газеты, или «идейное книгоиздательство» его, семидесятника, не удовлетворяет… На это он готов, пожалуй, отдать… проценты с капитала…