Том 3. Растратчики. Время, вперед!

Катаев Валентин Петрович

Но больше всего возбуждали ненависть кучера, одетые, несмотря на жару, в темное, ватное, грязное, тяжелое.

«Прямо как свиньи, — бормотал он сквозь зубы. — Там женщина задыхается, а они, прямо как свиньи, медленно жрут».

Ему досталась неважная лошадь и кучер с придурью. Думая выгадать расстояние, он повез, чмокая губами, прямиком, через строительный участок, и завез в такое место, откуда насилу выбрались: распрягли лошадь и на руках выкатывали из котлована бричку.

Поехали назад и опять запутались.

Словом, сделали крюку добрых километров пять и подъехали к бараку с другой стороны.

У Ищенко шумело и стучало в ушах, как будто бы в уши налилась гремучая вода.

Он ожидал увидеть дома нечто необычайное, из ряда вон выходящее, страшное, неизвестное. Он приготовился к этому. Но едва он вошел за перегородку, как его поразила мирная простота и домашняя обыкновенность того, что он увидел.

Не было ничего особенного.

На койке на спине лежала Феня. Она негромко стонала. Но лицо было блестящее и оживленное. Соседка увязывала се вещи. Феня увидела Ищенко и перестала стонать.

Она быстро, напряженно улыбнулась и сама легко встала на ноги, начала надевать на голову шаль, подсовывая под ее края волосы твердым указательным пальцем.

— Ну, — сказал Ищенко немного разочарованно. — В чем дело?

Феня виновато, снизу вверх, посмотрела на него синими живыми глазами и ничего не ответила.

— Бери вещи, что ли, — сказала соседка, вкладывая в руки бригадира узелок. — Подводу достал?

Ищенко автоматически прижал вещи к груди и сурово посмотрел на Феню.

— Доедешь?

Она сделала усилие, чтобы не застонать, прикусила нижнюю губу чистыми перловыми зубками и кивнула головой.

— Доеду, — с усилием выговорила она, и ее опять дернуло судорогой.

Ищенко подставил ей плечо. Она обняла его за шею рукой, и они пошли.

Пока соседка усаживала тяжелую Феню в маленькую, слишком тесную для двоих корзинку брички, пока она подкладывала ей под спину солому, Ищенко подошел к ребятам.

Они с любопытством и почтением смотрели на своего бригадира, на его озабоченное, темное лицо, на узелок в его руках.

Они ожидали, что он скажет.

Вид собранной бригады тотчас вернул Ищенко в круг интересов того мира, из которого его так резко выбили.

— Ну, как идет дело? — спросил он, осматривая и подсчитывая в уме количество ребят.

— Ребята не возражают.

— Все налицо?

— Все.

Ищенко нахмурился.

— Как это все? А где Загиров? Где Саенко?

Загирова и Саенко не было. Они исчезли. Они прогуляли прошлую смену.

Загирова видели рано утром. Он бегал по ребятам — искал в долг десятку.

Саенко же со вчерашнего дня не показывался.

— Что ж они, собачьи дети! — закричал Ищенко. — Зарезать нас хочут? Не нашли другого дня! У нас теперь такое дело, что… что…

Он не находил слов. Он ударил крепкой

глиняной ножкой в землю.

В бричке застонала Феня.

Ищенко бросился к плетенке.

И, уже сидя боком рядом с Феней, свесив правую ногу наружу и поддерживая жену левой рукой за спину, он закричал:

— Чтоб все были на месте! До одного человека. А то нам хоть в глаза людям не смотри.

Бричка тронулась. Сметана бежал за бричкой:

— Стой! Ищенко! Стой! Как там решили?

— Решили крыть! Веди бригаду на участок… Чтоб все… До одного человека… Я сейчас туда завернусь…

Он показал глазами на Феню, усмехнулся.

— А то видишь, какая музыка. Здравствуйте…

Феня припала к плечу мужа.

— Ой, Костичка… Такая неприятность…Ой, Костичка, не доеду.

— Да погоняй ты, ну тебя к чертовой матери! — заорал Ищенко страшным голосом.

Ветра уже не было. Но не было и солнца. Солнце скрылось в яркой, белой, душной, низкой туче. Воздух был толст и неподвижен, как в бане…

XXXVI

Это был конец мая — начало сильного и полезного уральского лета, — косой кусок первобытной природы, еще не тронутый людьми и не осложненный планировкой.

Узкий край обесцвеченного неба казался здесь единственным посредником между солнцем, ветром, облаками и травой.

Здесь — по круглому боку холма — росла трава. Ее еще не совсем вытоптали. Это была сухая, мелкая, жаркая, полная пыли, но все еще крепко пахучая трава.

Базар стоял наверху.

Он стоял, дугами и дышлами упираясь в небо и поддерживая его шатрами, ларьками, всем своим серым табором торга.

Товарищи присели у канавы и снова сыграли.

На этот раз Саенко быстро отнял у Загирова промтоварную карточку, а также продуктовые и обеденные талоны.

Они встали с земли и пошли на базар. Загиров больше не плакал.

У него блестели глаза сухо, как у больного. Лицо стало вогнутым и землистым.

Он уже больше ничего не просил, ничего не говорил. Ему было трудно расклеить спекшиеся губы.

Убитый и опустошенный, он плелся за Саенко, бессмысленно стараясь попадать ногами в его следы.

Он натянуто улыбался. Улыбка была неподвижна и угодлива.

Вершина холма, дочерна вытоптанная толпой, курилась со всех сторон, как подожженная.

Олю Трегубову послали за Саенко и Загировым. Она всюду их искала. Без них она не смела вернуться в бригаду.

Она нашла их на базаре.

Базар теснился стреноженными лошадьми, плотно составленными плетеными возами, бочками с квасом, сургучными бараньими тушками, остро нарезанными, ядовито-зелеными снопиками тростника, сальными, испятнанными пальцами, большими бутылями кумыса, завернутыми в сено, комками грязного башкирского масла.