Том 3. Рождество в Москве
Шрифт:
И срок придет:
Воздвигнет русский народ, искупивший грехи свои, новый чудесный Храм – Храм Христа и Спасителя, величественней и краше, и ближе сердцу… и на светлых стенах его, возродившийся русский гений расскажет миру о тяжком русском грехе, о русском страдании и покаянии… о русском бездонном горе, о русском освобождении из тьмы… – святую правду. И снова тогда услышат пение звезд и благовест. И, вскриком души свободной в вере и уповании, воскричат:
«С нами Бог!..»
Декабрь, 1942–1945
Париж
Свет
…Все…? – спросил Антонов душившую его тьму.
«Все» – это была жизнь, земное, что остается за чертой смерти.
Возвращение к жизни случилось так.
Он услыхал знакомые, радостно озарившие слова – …«и сущим во гро-бех жи-во-от да-ро-вав!..» Будто из-под земли дошел до него тяжелый вздох: «о, Го-споди…» Он крикнул в душившую тьму: «спасите!..» – и потерял сознание.
Снова его вернуло к жизни свежее дуновение. Он открыл глаза. Солнечный благодатный дождь – во сне ли, мыслью ли видел он этот дождь? – вызвал в нем чувство легкости. Но не было ни дождя ни солнца: был темный свод, какая-то странная машина, – отопления? – коптившая лампочка без стекла. Возле сидел на ящике седой, изможденный человек и тревожно всматривался в него. Антонову бросилось в глаза, что этот человек – безрукий: висел пустой рукав старого пиджака.
– Что это?., где я?.. – с трудом прошептал Антонов и почувствовал, как бьет в голову, будто молот.
– Слава Богу, очнулся! – сказал безрукий.
– Что это, где я?..
– У меня, в подвале. Подыми ногу… так. Другую… Рукой пошевели… Нигде не больно?
– Голова гудит… больно.
– Ясно, контузило, оглушило. Как-никак, – бомба! Словом – «бомба» прорвало тьму. Хлынули мысли, но
Антонов не мог разобраться в них.
– Кажется, все в порядке… – сказал безрукий и отошел куда-то.
Антонов закрыл глаза и опять почувствовалось что-то освежающее, приятное: где-то лилась живая вода, – будто солнечный дождь, весенний…
– Ну-ка, хвати моего грога… – услыхал Антонов сквозь этот чудесный дождь и открыл глаза.
Мягко, прищуря глаз, смотрел на него человек без руки, держа консервную жестянку с выписанным на ней совсем живым горошком. Это было красное и крепкое вино с горячей водой, но этот «грог» без сахару показался Антонову необыкновенным. Он почувствовал радость, что жив, что видит этот живой горошек, слышит сладкий, необыкновенно резкий запах вина.
– Чуточку бы еще, – попросил он.
– До-сада!.. Это красное – последнее, что было, – сказал безрукий. – Ну, это мы наладим.
Антонов увидал на себе грязные лохмотья. А где же костюм, в котором он только что шел куда-то, – обновка, купленная по случаю за шесть тысяч?.. Шли завтракать, «с нагрузкой», потом – на скачки… всплывало в мыслях.
– Вы спасли меня?.. – спросил Антонов, стараясь вспомнить что-то, очень притом важное: но оно, это «что-то», мучило мысли (и) не давалось.
И увидал, что лежит на ящике, на войлочной подстилке.
– Бог тебя спас, – сказал безрукий. – Есть хочешь? При слове – «есть» Антонов почувствовал, как он хочет есть.
– И с продовольствием у меня тоже слабо, – опять с досадой сказал безрукий, – есть две картошки, соль, сварю… А пока вот, сухарики.
Он поставил железную коробку с кусочками; но эти кусочки были слаще кулебяки известного ресторана, где недавно обедали с приятелями.
Который же теперь час?.. Он взглянул на руку: золотые часы, купленные недавно за двенадцать тысяч, сплющило, и мозжила багровая ссадина, до локтя. Неловко что-то было глазу. Он потрогал: над глазом вспухло, на пальце осталась кровь. Мысли вертелись вокруг чего-то, «самого главного», но оно ускользало. В этом «главном» пряталось страшное, бывшее где-то тут.
– А меня… – улавливая что-то в мыслях, спросил Антонов, – изуродовало… шибко?
– Благодари Бога, что пустяками отделался. Другие!.. – мотнул безрукий головой за стены.
От горячего вина вернулись силы. Он поднялся на локте, чувствуя боль в спине, спустил ноги на земляной пол и оглянулся.
Это был подвал – кочегарка, Антонов узнал, что безрукий живет тут, помогая истопнику, – зимой подбрасывает уголь к топке; узнал еще о хозяине: инвалид, – он приметил затертую георгиевскую ленточку, – капитан, был на войне и в Белой Армии, получает что-то от Союза, собирает окурки на продажу. И узнал самое главное: как вырвал его из тьмы безрукий. Мотыгой продолбил стену, где была трещина. Как раз в этом месте была ниша, а стена в два кирпича всего. По звуку определил пустоту, выволок из черной дыры заживо-погребенного, втащил на ящик, смыл с лица грязь, – обливал голову, оттирал, хотел уже бежать за помощью…
– А ты и очнулся. А теперь, объясни, как тебя угораздило застрять там, промеж двух домов? Соседний, шесть этажей, рухнул, и все в подвале, – человек тридцать, говорят, – погибли…
– Погибли?
– Все. Третий день откапывают, и стуку не стало слышно.
– Погибли… – прошептал Антонов. – Третий день… А сегодня, какой же день сегодня?.. Странно… вторник?!
Третьего дня, в воскресенье, с тремя приятелями… – большие дела вертели они вместе, комиссионные разные, и здорово разбогатели, а раньше работали на «Рено», – шли завтракать в ресторан, а потом, думали, на скачки. Вдруг, сирены, – и сразу же бомбы… Одна упала совсем рядом, домов за пять. Они кинулись в первый абри, в закоулках темного подвала он потерял приятелей, ткнулся в тупик куда-то, и тут его взвило и задушило тьмой. Больше ничего не помнил. Потом услыхал пение?..
– Это вы пели, господин капитан?
– Я. Пою иногда, молитвы. Тяжело… рядом ведь «сущие во гробех»… – мотнул капитан за стены, – и Пасха скоро… вот и запелось.
«Сущие во гробех!..» – прошептал Антонов и перекрестился, в страхе.
И увидел тех, троих, с которыми дружил и вертел дела, еще больше его разбогатевших, строивших всякие планы… – и двое были женаты, и дети были. Все в полной силе, совсем молодыми столкнулись в Галлиполи, – да так и не расставались. И теперь – «сущие во гробех»?..