Том 3. Рождество в Москве
Шрифт:
– Скажи, Иван Гаврилыч христосуется! ушицы живорыбной оченно хорошо их милости!..
– Любят нашего князя… – сказал кучер. – Да как его и не любить-то… Народишко вот избаловал, по доброте, порубливают у него лесок, хоть и у самих лесу невпроворот. – «С меня хватит», – смеется. Конечно, лесничишки тоже охулки на руку не кладут. Как-то захватил князь мужика, у самой дороги сосну свалил. – «Да ты бы, дурак, поглубже въехал, на самом виду рубишь!» – говорит ему наш князь. «Да ваше сиятельство, поглубже-то и не вывезешь». Князь сейчас ему записочку, на спине его и писал: «с моего, мол, позволения». Так эта записочка и пошла по рукам. Жалеет народ. Это вот кня-азь!..
Не жалел я, что еду понапрасну. Князь в моем воображении рисовался пасхально-празднично, – остатком знатного рода, известного в истории. Я уже знал кое-что о его предках, из примечаний к «Истории государства Российского». Алексей Иванович начал рассказывать о «Злой Сече», но тут она и сама явилась, в полугоре, на солнце, в блеске зеркальных окон дворца.
– Ну, что за красота!.. – воскликнул, опять воодушевившись, Алексей Иванович, – таким я его никогда не видал.
Сияла церковь, и оттуда доливался веселый трезвон пасхальный. Празднично было на душе. Почему-то тянула меня к себе эта «Злая Сеча», обещая раскрыться и показать чудесное… – нужное мне такое, заманное – историческое, родное, – славу нашу. Я знал наверное, что найду здесь что-то необходимое, и это меня светло воодушевит, укрепит во мне волю, веру… Во что веру? Этого я не знал, но предчувствовал радостно. Вполгоре блистали полноводные пруды – запруды. Дворец закрывался длинной березовой аллеей, старой, но уже светло одевшейся впрозелень. Мы сложились и дали кучеру рубля три. Он едва согласился взять: «у нас это не полагается, обеспечены».
Объехав великий круг газона, с черными еще клумбами, мы подкатили к парадному, массивному по-дворцовски. Швейцар, в ливрее, распахнул перед нами двери и поклонился с достоинством. Я напомнил Фоме Васильевичу про рыбу, не забыл бы.
– Князя-то да забыть!.. – сказал он, с ласковой улыбкой, и велел зевавшему на нас праздничному парнишке нести рыбу на кухню.
В огромной прихожей, уставленной, по углам, статуями из мрамора, швейцар принял от нас пальто и шляпы. Появившийся почтенный человек, во фраке и белом галстуке, попросил нас, с достоинством, следовать за ним. Это был старый слуга, в длинных бакенбардах, похожий на Григоровича, приятный манерой и чистотой. Он повел нас по широкой лестнице, по мягкому ковру, на первую площадку. Там тоже стояли статуи – Аполлон, Диана… Лестница расходилась надвое. Книготорговец с Моховой тоже был в сюртуке, только один я – пиджачник, и потому, должно быть, чувствовал себя смущенно.
Мы прошли обширным двусветным залом, в люстрах, с хорами для музыкантов, с колоннами, – совсем зал Дворянского Собрания в уменьшенном виде. Блистали паркетные полы, с новенькими дорожками. Прошли малиновую гостиную, карточную, биллиардную, – все образцово чисто, парадно, в большом солнце. Наш проводник отворил массивную дубовую дверь, взял визитные карточки, предупредил, что сейчас две ступеньки, и попросил присесть:
– Его сиятельство сейчас будут… – и удалился, притворив дверь.
Мы остались в обширной, высокой библиотеке, залитой солнцем, приятно мягким сквозь зеленые тюлевые занавески. Пол был затянут серым сукном. Посередине стоял большой круглый стол, накрытый зеленым сукном, удобный, низковатый, с тяжелыми канделябрами темной бронзы, в толстых, кубастых свечах, крутящийся, как оказалось после, с люстрой из хрусталя, в зеленых и розовых свечах, – пасхальных. Вокруг были низкие кожаные кресла, в углах – мраморные статуи. Все стены – в книгах, до потолка. В простенке образ св. Николая, с теплящейся лампадой. Все блистало лачком переплетенных корешков, тисненьем. Не книжные шкапы, а полки мореного дуба, приставные. У меня глаза разбежались, и стало стыдно, что я имел дерзость мечтать. «Одни переплеты больше пяти тысяч…»
– Не укупишь..? – подмигнул Алексей Иванович. – И в квартирке небось не уместится.
– Какое там… – махнул я, и тут отворилась дверь. Входил князь в сопровождении двух дымчатых догов, в стоячих ушках-рожках.
Крепкий, высокий, стройный; красивая голова, впроседь. Ни следа болезненности в лице, в движеньях. Князь шел уверенно, радушно улыбаясь, приветливо-барственно кивнул, и его синеватые глаза не без живости оглянули нас. Только слабая желтизна висков намекала на его недомогание, но она едва чувствовалась в свежести выбритых щек, в ровно подстриженной бородке. Приятное, мягкое выражение лица, располагающее. К нему очень шел мастерской покрой платья, цвета вороненой стали, подчеркивая его слаженность. Подумалось: «какая свободная простота, в платье даже».
Пожав нам руки, он указал на кресла у стола и предложил высказаться. Чуть тронул, и лежавшая на дальнем конце тетрадь в кожаной обложке оказалась как раз передо мной. Я стал перелистывать ее. Это был каталог, с пометкой цен. Я нашел много редчайших изданий, иногда с автографами, и тут же сказал, что мне это не по средствам. Князь благосклонно кивнул.
Алексей Иваныч доложил о желании москвича-книголюба – «выбрать по списку».
– Отпадает, – сказал суховато князь, – я не хочу распылять свое собрание. Вы..? – обратился он к книгопродавцу с Моховой.
Тот объяснил поручение московской городской управы: купить для запасного склада, ввиду предполагаемой постройки еще двух читален – Гоголя и Пушкина: ассигновка в пределах 10–12 000.
– Маловато, правда… – досказал он.
– И это отпадает, но мысль мне нравится. Теперь, господа, я могу с облегчением сказать: вы видите, что сделка не состоится не по моей вине. Я все же побеспокоил вас… сейчас объясню и мою «вину».
Он дал объявление о продаже и скоро понял, что не может расстаться с библиотекой: отменить было уже поздно.
– Да, я поступил опрометчиво… но вы, думаю, эту мою ошибку извините. Неблагоприятный диагноз моего профессора толкнул меня скорей все вырешить, и я распорядился… но не мог покуситься на ценнейшее для меня, на библиотеку. В конце концов все же дал объявление. Судите – вина или ошибка? Деньги мне не нужны. Я определил вырученную сумму отдать земству на просвещение: на эти деньги можно устроить десятка два народных читален.
Мы одобрительно покивали.
– Теперь, зная благую цель московской управы, я напишу моему поверенному. Библиотеку я не продам, а передам по дарственной, выговорив условия: мое книжное собрание должно целиком влиться в состав будущей читальни имени Пушкина как самостоятельный отдел и носить наше родовое имя. До дня моей смерти, – кажется, уже не очень далекой, – библиотека останется при мне. Вы вывели меня из затруднения, лучшего я не представляю… – и он ласково поглядел на нас.
И тут же предложил нам выбрать из книг что-нибудь, по вкусу. Мы отказались.
– Ну, хорошо, оставим: вы не хотите преуменьшать мой дар. Пусть он поможет мне светло завершить служение рода нашего, прекращающего со мною. Сегодня для меня праздник.
Я спросил, почему поместье называется «Злая Сеча».
– Это – историческое именование. Земля числится за нашим родом около пятисот лет. С конца шестнадцатого века она по писцовым книгам значится уже «вотчиной», с добавлением – «Злая Сеча». К сожалению, я не могу показать вам остаток сохранившегося пергаментного списка, найденного лет пятьдесят тому в рухлядной Вы-сотского монастыря: я дал его списать и сфотографировать моему другу Барсову, знатоку летописей, грамот… исследователю «Слова о полку Игореве»…
Я сказал, что знаю Блпидифора Васильевича, моего соседа в Замоскворечье.
– Чудаковат он, живет в башне, со своими сокровищами…
– Это от пожара. Самоотверженный изыскатель наших исторических корней, хранитель русской славы. Редкостный русский человек! Мы ведь так мало знаем и так мало ценим наше, ценнейшее, чем должны бы гордиться. Мы чуть ли не стыдимся нашей величественной истории… «ленивы и нелюбопытны». Иные из нас находят даже некое больное услаждение в ложном надрыве-выводе, что мы – «хуже всех», и эту больную ложь пытаются почему-то привить народу. Разве неправда это? Можно назвать тысячи примеров. А народ… я это знаю по моему народу, по моим успенским мужикам, по моим слугам!.. – народ несет в себе, бессознательно-стихийно, веру, что он никак не хуже других народов, что он, со своими князьями и царями, творил Россию – Святую Русь. Этого нельзя вытравить из его недр душевных. В этом я неоднократно убеждался. Это никак не моя идеализация, а жизненная достоверность.