Том 3. Стихотворения, 1972–1977

Слуцкий Борис Абрамович

«Есть итог. Подсчитана смета…»

Есть итог. Подсчитана смета. И труба Гавриила поет. Достоевского и Магомета золотая падучая бьет. Что вы видели, когда падали? Вы расскажете после не так. Вы забыли это, вы спрятали, закатили, как в щели пятак. В этом дело ли? Нет, не в этом, и событию все равно, будет, нет ли, воспето поэтом и пророком отражено. Будет, нет ли, покуда — петли Парки вяжут из толстой пеньки, сыплет снегом и воют ветры человечеству вопреки.

«Ракеты уже в полете, и времени вовсе нет…»

Ракеты уже в полете, и времени вовсе нет, не только, поскольку сам я скоро вовсе замлею, но и для той легкомысленнейшей из небесных

планет, которая очень скоро не будет зваться землею. А сколько все-таки времени? Скажем, сорок минут. Сейчас они пролетают (ракеты) друг мимо друга, и ядерные заряды ядерным подмигнут, и смертоносной метели кивнет смертельная вьюга. О, если б они столкнулись, чокнулись там вверху, ракета, ударив ракету, растаяла бы в стратосфере. О, если бы антиракеты не опоздали, успели предел поставить вовремя глупости и греху! Но, словно чертеж последний вычерчивающий Архимед, и знающий, и не знающий, что враг уже за спиною, и думают, и не думают люди про гонку ракет, и ведая, и не ведая, что миру делать с войною.

«Все кончается травою…»

Все кончается травою. Окружив живое, мертвое продрав, побеждает раса трав. Прорастает сквозь другие расы, все былое прободав быльем. А другого не было ни разу на пути, история, твоем. Как узки дороги! Как бескрайни степи, прерии и ковыли. Бабочкой вдоль киноэкрана пролетели мы по ним, прошли. Между тем, трава, сникая к осени, возникает сызнова весной, как ее ни топчем и ни косим, как ни сыплет снег, ни жарит зной. Травы. Бесконечные оравы, лавы наступающей травы старше Рима, Аттики, Москвы, и правее правых это право. Главное, претензий нет: гнут — сгибается, как японец битый, улыбается, улучит мгновенье — разгибается, опрокидывает гнет. Не прошло столетья — заросло травою лихолетье, и зеленой крепкой плетью перешибло каменное зло. Заросло.

«Будущее футуристов — Сад Всеобщих Льгот…»

Будущее футуристов — Сад Всеобщих Льгот, где сбудутся сны человечества и его не разбудят. Будущее футурологов — просто будущий год: будет он или не будет. Будущее футуристов — стеклянные дворцы (они еще не знали, как холодно в них и странно). Будущее футурологов — всеобщие концы: заканчиваются народы, завершаются страны. Будущее футуристов — полеты на луну (они еще не знали, как холодно там и пусто). Будущее футурологов — прикинь на машине, взгляну, когда, по всей вероятности, изрубят меня, как капусту. Те самые желтые кофты, изношенные давно, сегодня воспринимаются как радости униформа. И быстро, как скорый поезд мимо дачной платформы, проносится истории немеющее кино.

«Распад созвездья с вызовом звезды…»

Распад созвездья с вызовом звезды на независимую от него орбиту, и пестрые кометные хвосты сулят, что будут ломаны и биты, что будут вдрызг обрушены миры, что космос загорится и истлеет и разве головешка уцелеет от всей организованной игры, от целой гармонической структуры. Не до искусства, не до литературы!

НА ФИНИШЕ

Значит, нет ни оркестра, ни ленты там, на финише. Нет и легенды там, на финише. Нет никакой. Только яма. И в этой яме, с черными и крутыми краями, расположен на дне покой. Торопиться, и суетиться, и в углу наемном ютиться ради голубого дворца ни к чему, потому что на финише, как туда ни рванешься, ни кинешься, ничего нету, кроме конца. Но не надо и перекланиваться, и в отчаянии дозваниваться, и не стоит терять лица. Почему? Да по той же причине: потому что на финишной линии ничего нету, кроме конца.

ДОМОЙ!

Расходимся по домам, застрявшие на рубеже. Все те, кто нас поднимал, давно разошлись уже. Они разошлись давно — кто как, кто мог, кто куда. Им так теперь все равно! Беда им уже — не беда! Когда-то было легко уйти из домов поутру, но это столь далеко, что слова не подберу. Теперь легко молодым — пора веселых ребят, и то, что нам невподым, теперь молодым впопад. Подобно черным дымам, летящим по городам, расходимся по домам, расходимся по домам.

ИГРА В КИРПИЧИ

Битых кирпичей было столько, что не бросить их было нельзя. Развивая в себе стойкость стоика, понимая, такая стезя, в детства нашего в самом начале утверждали мы: все нипочем, и бросались мы кирпичами, битым, ломаным кирпичом. Небольшую дистанцию выбрав — метров несколько, щебню набрав, ритуальный твердили мы вызов, проверяли характер и нрав. В детства нашего самом начале утверждали мы: все нипочем, и бросались мы кирпичами, битым, ломаным кирпичом. Столько битв и ломало и било, столько войск перло против рожна, столько войн на земле этой было, и гражданская даже война! Нам всего не хватало. Обломков нам хватало — повсюду скрипят. Мы бросали их точно и ловко, попадали в себя и в ребят. Целить в голову нам не хотелось. Чаще целили мы по ногам. Победить помогала нам смелость и азарт молодой помогал. В детства нашего самом начале утверждали мы: все нипочем, и бросались мы кирпичами, битым, ломаным кирпичом.

ВНЕЗАПНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Жилец схватился за жилет и пляшет. Он человек преклонных лет, а как руками машет, а как ногами бьет паркет схватившийся за свой жилет рукою, и льется по соседу пот рекою. Все пляшет у меховщика: и толстая его щека, и цепь златая, и белизна его манжет, и конфессиональный жест — почти летая. И достигают высоты бровей угрюмые кусты и под усами зыбко бредущая улыбка. А я — мне нет и десяти, стою и не могу уйти: наверно, понял, что полувека не пройдет и это вновь ко мне придет. И вот — я вспомнил. Да, память шарит по кустам десятилетий. Здесь и там усердно шарит. Ей все на свете нипочем. Сейчас бабахнет кирпичом или прожекторным лучом сейчас ударит.

ТРИБУНА

Вожди из детства моего! О каждом песню мы учили, пока их не разоблачили, велев не помнить ничего. Забыть мотив, забыть слова, чтоб не болела голова. …Еще столица — Харьков. Он еще владычен и державен. Еще в украинской державе генсеком правит Косиор. Он мал росточком, коренаст и над трибуной чуть заметен, зато лобаст, и волей мечен, и спуску никому не даст. Иона рядом с ним, Якир с лицом красавицы еврейской, с девическим лицом и резким, железным вымахом руки. Петровский, бодрый старикан, специалист по ходокам, и Балицкий, спец по расправам, стоят налево и направо. А рядышком: седоволос, высок и с виду — всех умнее, Мыкола Скрыпник, наркомпрос. Самоубьется он позднее. Позднее: годом ли, двумя, как лес в сезон лесоповала, наручниками загремя, с трибуны загремят в подвалы. Пройдет еще не скоро год, еще не скоро их забудем, и, ожидая новых льгот, мы, площадь, слушаем трибуну. Низы, мы слушаем верхи, а над низами и верхами проходят облака, тихи, и мы следим за облаками. Какие нынче облака! Плывут, предчувствий не тревожа. И кажется совсем легка истории большая ноша. Как день горяч! Как светел он! Каким весна ликует маем! А мы идем в рядах колонн, трибуну с ходу обтекаем.