Том 3. Стихотворения, 1972–1977

Слуцкий Борис Абрамович

ВЕЧЕРНИЙ АВТОБУС

Смирно ждут автобус — после смены все ведь, — нехотя готовясь — нечего поделать — и к тому, что тесно, и к тому, что душно и неинтересно, а вот так, как нужно. Двадцать остановок, тридцать километров в робах и обновах, с хрустом карамелек, с шорохом газетным — плохо видно только. Тридцать километров вытерпим тихонько. А в окошко тянет запахами сада. Может, кто-то встанет: я, наверно, сяду. А в окошко веет запахами леса, и прохладный ветер расчудесно лезет. И пионерлагерь звуки горна тычет, и последний шлягер мой сосед мурлычет. И все чаще, чаще, и все пуще, пуще веет запах чащи, веет запах пущи. И ночное небо лезет в дом бегучий, и

спасенья нету от звезды падучей.

КУЗЬМИНИШНА

Старуха говорит, что три рубля за стирку — много. И что двух — довольно. Старуха говорит, что всем довольна, родила б только хлебушко земля. Старуха говорит, что хорошо живет и, ежели войны не будет, согласна жить до смерти. Молоко с картошкой пить и есть в охотку будет. Старуха говорит, что над рекою она вечор слыхала соловья. — Пощелкал, и всю хворь сняло рукою. Заслушалась, зарадовалась я!

КОНЦЕРТ В ГЛУБИНКЕ

Пока столичные ценители впивают мелос без конца, поодаль слушают певца, народных песен исполнителя, здесь проживающие жители: казах в железнодорожном кителе, киргиз с усмешкой мудреца — поодаль слушают певца. Им текст мелодии нужней, а что касается мелодии, она живет в своем народе, и народ легко бытует в ней. Понятно им, что не понятно для кратковременных гостей. Что проезжающим понятно, их пробирает до костей. Убога местная эстрада и кривобока без конца, но публика и этой рада: поодаль слушает певца. А он, как беркут на ладони, на коврике своем сидит, пока стреноженные кони жуют траву. Он вдаль глядит, и струны он перебирает и утирает пот с лица. А он поет. А он играет. А те, чей дух в груди спирает, поодаль слушают певца.

СЕМЕЙНАЯ ССОРА

Ненависть! Особый привкус в супе. Суп — как суп. Простой бульон по сути, но с щепоткой соли или перцу — даром ненавидящего сердца. Ненависть кровати застилает, ненависть тетради проверяет, подметает пол и пыль стирает: из виду никак вас не теряет. Ничего не видя. Ненавидя. Ничего не слыша. Ненавидя. Вздрагивает ненависть при виде вашем. Хвалите или язвите. А потом она тихонько плачет, и глаза от вас поспешно прячет, и лежит в постели с вами рядом, в потолок уставясь долгим взглядом.

МЕЛОЧЬ ПОД НОГАМИ

Хорошо заработать деньги. Большущие! Еще лучше — просто найти в траве эти гривенники, терпеливо ждущие, эту бронзу — по копейке, по две. Если под ноги взглядываешь умеючи и при этом больших новостей не ждешь, ни за что не пройдешь мимо медной мелочи! Никогда не пройдешь! Замечаешь сначала, орел или решка. Все равно, орел или решка! Усмешка от подарка не столь уж щедрой судьбы проползает меж верхней и нижней губы. В регулярном, как Петербург петровский, мире людям хочется и рублей, и случайной мелочи, звонкой, броской, и викторий гром, и блеск ассамблей. В мире жесткой плановой необходимости и бредущих по расписанью ракет хорошо из-под шкафа метлою вымести запропавший век назад брегет. Хорошо, что еще не списан случай со счетов, не сброшен со стола, хорошо в традиции самой лучшей иногда сказать: была — не была!

ЗАШЕДШИЙ РАЗГОВОР

Д. Самойлову

Разговор зашел как гость, словно в гости гость заходит. Он зашел и не уходит, хоть идет и вкривь и вкось. Он зашел издалека, и дорога разговора не проста и не легка. Он уйдет теперь не скоро. Не боится он угроз, женских слез, чужого толка, раз уж он зашел всерьез, если он зашел надолго. Не щадя ночного сна, даже утренней работы, выяснит все доясна, разрешит он все заботы.

ЗНАКОМСТВО С НЕЗНАКОМЫМИ ЖЕНЩИНАМИ

Выполнив свой ежедневный урок — тридцать плюс-минус десять строк, это примерно полубаллада, — я приходил в состояние лада, строя и мира с самим собой. Я был настолько доволен судьбой, что — к тому времени вечерело — в центр уезжал приниматься за дело. Улицы Горького южную часть мерил ногами я, мчась и мечась. Улицу Горького после войны вы, поднатужась, представить должны. Было там людно, и было там стадно. Было там чудно бродить неустанно, всю ее вечером поздним пройти, женщин разглядывая по пути, женщин разглядывая и витрины. Молодость! Ты ведь большие смотрины! Мой аналитический ум, пара штиблет и трофейный костюм, ног

молодых беспардонная резвость, вечер свободный, трофейная дерзость — много Амур мне одалживал стрел! Женщинам прямо в глаза я смотрел. И подходил. Говорил: — Разрешите! В дружбе нуждаетесь вы и в защите. Вечер желаете вы провести? Вы разрешите мне с вами — пойти! Был я почти что всегда отшиваем. Взглядом презрительным был обдаваем и критикуем по части манер. Был даже выкрик: — Милиционер! Внешность была у меня выше средней. Среднего ниже были дела. Я отшивался без трений и прений. Вновь пришивался: была не была! Чем мы, поэты, всегда обладаем, если и не обладаем ничем? Хоть не читал я стихи никогда им — совестно, думал, а также — зачем? — что-то иные во мне находили и не всегда от меня отходили. Некоторые, накуражившись всласть, годы спустя говорили мне мило: чем же в тот вечер я увлеклась? Что же такое в вас все-таки было? Было ли, не было ли ничего, кроме отчаянности или напора, — задним числом не затею я спора после того, что было всего. Матери спрашивали дочерей: — Кто он? Рассказывай поскорей. Кто он? — Никто. — Где живет он? — Нигде. — Где он работает? — Тоже нигде. — Матери всплескивали руками. Матери думали: быть ей в беде — и объясняли обиняками, что это значит: никто и нигде. Вынес из тех я вечерних блужданий несколько неподдельных страданий. Был я у бездны не раз на краю, уничтожаясь, пылая, сгорая, да и сейчас я иных узнаю, где-нибудь встретившись, и — обмираю.

«Молодая была, красивая…»

Молодая была, красивая, озаряла любую мглу. Очень много за спасибо отдавала. За похвалу. Отдавала за восхищение. Отдавала за комплимент и за то, что всего священнее: за мгновение, за момент, за желание нескрываемое, засыпающее, как снег, и за сердце, разрываемое криком: — Ты мне лучше всех!— Были дни ее долгие, долгие, ночи тоже долгие, долгие, и казалось, что юность течет никогда нескончаемой Волгой, год-другой считала — не в счет. Что там год? Пятьдесят две недели, воскресенья пятьдесят два. И при счастьи, словно при деле, оглянуться — успеешь едва. Что там год? Ноги так же ходят. Точно так же глаза глядят. И она под ногами находит за удачей удачу подряд. Жизнь не прожита даже до трети… Половина — ах, как далека! Что там год, и другой, и третий — проплывают, как облака. Обломлю конец в этой сказке. В этой пьесе развязку — свинчу. Пусть живет без конца и развязки, потому что я так хочу.

ОЧКИ

Все на свете успешно сводивший к очкам, математик привык постепенно к очкам, но успел их измерить и взвесить: минус столько-то. Кажется, десять. Это точкой отсчета стало. С тех пор, как далекая линия гор вдруг приблизилась. В то же время переносицу сжало бремя. — Минус десять! — очки математик считал, У него еще был капитал из рассветов, закатов, жены и детей, вечерами — интеллектуальных затей, интересной работы — утрами и огромной звезды, что венчала труды дня — в оконной тускнеющей раме. За очками другие пошли минуса: прежде дружественные ему небеса, что одни лишь надежды питали, слишком жаркими стали. Сердце стало шалить. Юг пришлось отменить, в минус двадцать он это решил оценить. Разбредалась куда-то с годами семья, постепенно отламывались друзья и глупее казались поэты. Он оценивал в цифрах все это. Смолоду театрал, он утратил свой пыл и дорогу в концерты навечно забыл, и списались былые восторги, оцененные им по пятерке. Лестницы стали круче. Зима — холодней, и удовлетворенье от прожитых дней заменила сплошная усталость. «Минус двести! — подумал он. — Старость. Что же, старость так старость. Быть может, найду то, что мне полагается по труду: отдых; книги; закат беспечальный; свой розарий индивидуальный». Стал он Канта читать. Горек был ему Кант. Солон был ему Кант. Хоть, конечно, талант и по силе своих построений, по изысканной сложности — гений. Эти сложности он, как орехи, колол! Он бы смолоду Канта в неделю смолол! А сейчас голова загудела. — Минус сто, — он сказал, — плохо дело. — Свежесть мысли прошла. Честность мысли — при нем. Понимая вполне, что играет с огнем, Канта более он не читает, а его из себя вычитает. Разошелся запас, разметался клубок, а гипотезе недоказанной: Бог — смолоду не придал он значенья. Бог и выдал его, без сомненья. Выдал Бог! Заглушая все звуки в ушах, просто криком кричит: сделай шаг, сделай шаг, тот единственный шаг, что остался. Ты считал. И ты — просчитался.

«Если вас когда-нибудь били ногами…»

Если вас когда-нибудь били ногами — вы не забудете, как ими бьют: выдует навсегда сквозняками все мировое тепло и уют. Вам недостанет ни хватки, ни сметки, если вы видели из-под руки те кожимитовые подметки или подкованные каблуки. Путь ваш дальнейший ни был каков, от обувного не скрыться вам гнева — тяжеловесный полет каблуков не улетает с вашего неба.