Том 4. Лунные муравьи
Шрифт:
– Угощать-то мне тебя нечем, – сказал Вадим.
– Покорно благодарим. Уж на селе угощались, угощались… Даже неудовольствие в желудке. А я смотрю – книг-то у вас – страх! Все университетские?
– Нет, разные… – неохотно проговорил Вадим. Скука его усилилась. Ясно, что Илья пришел недаром. И Вадиму захотелось кончить это, напролом пойти.
– Илья, тебе отец говорил, что я к твоей сестре сватался? Ты что скажешь?
Илья не ожидал такого быстрого подхода к делу. Однако не сморгнул.
– Как же-с… Говорили-с… Я, собственно, Вадим Иванович, по этому самому поводу и решился… Как мы с вами не малое число
Вадим поморщился.
– Я тебя давно не видал.
– Нельзя-с… Служба… Место такое… А я в прошлом годе на Святках родителей навещал.
– Да. Ну, так что же тебе Ефрем говорил?
– Так вот-с, папаша мне объяснили, как могли, ваши соображения… Конечно, человек старого более или менее закала… Вполне понять многих личных проектов не могут, особенно если без размышлений. Я же, как вам знакомый и ко многому привыкший, я, так сказать, уловил ваши побуждения… Но оправдать их не могу, – закончил он неожиданно.
Вадим посмотрел на него дико.
– Чего оправдать не можешь? Ты говори прямо.
– Я совершенно прямо разговариваю. Мы ваше предложение, Вадим Иванович, сообща обдумали, Клепу допытали, и рассудил папаша, что это дело неподходящее.
Вадим молчал.
– По старым понятиям, с первого-то виду, оно, конечно, лестно, – продолжал Илья, поблескивая умными глазами. – Простая девка за барина, барин молодой, с деньгами… Оно как будто в глаза кидается. А на деле-то и не выходит. Клепа – девка умная, сразу смекнула. Чего там барыня! А быть ей, при вашем настроении к мужицкой жизни, мужичкой серой при барине на веки веков. Я вот из мужиков; в баре не лезу, а из мужицкого звания, однако, подняться желаю. И Клепино такое же рассуждение. А муж-то, барин, свое место покинувший, – уж он ее поверх не пустит. Уж он ее глубже заколачивать станет, чтобы свой каприз исполнить и через нее больше на мужика походить.
– Что ты болтаешь, Илья? Как тебе не стыдно? Ведь выйдет же Клеопатра за вашего деревенского парня. От своей жизни не уйдет же.
– Был у нас разговор… Уж покончили небось дело. Как стали Клеопатру струнить – она и говорит: лучше я за Петьку Лаптева пойду. Ну туда-сюда, оказывается – действительно. Давно уж он присматривался, не решался, да и она все не того, а как прослышал, – так живым манером, сватаюсь, говорит. Поедет теперь в город для окончательного определения, а после Покрова и свадьба.
– Ты бы… так и говорил сначала, – произнес Вадим. – Я… и другую найду.
Помолчал и прибавил постыдно, чуть не со слезами в голосе:
– Что ж этот Петька богат, что ли, подумаешь?
– Мы не жадничаем до денег, – сказал Илья просто и вразумительно. – Оно, конечно, у вас капитал, усадьба, для папаши, на первый взгляд, лестно было… А только, ей-Богу, не рука. Что другую найти – вы всегда найдете, без соображений кинутся, ну однако, Вадим Иванович, путного не выйдет. Ее жизнь несчастной сделаете и себе свою дорогу перебьете занапрасно.
– Обо мне уж не заботься, пожалуйста!
– Да вы не сердитесь, Вадим Иванович. Все вы понять не хотите, требуете, чтобы по-вашему понимали, а мы тоже со своим умом. У меня вашего образования нет, однако, и мы грамоте, слава Богу, знаем, и в городе мал мала пона-слушались, понавидались, соображать можем. Господа от городов поустали, их на щи тянет, им бы чтоб изо всякого города деревня сделалась бы, а мы-то, серый-то народ, – нам наша серость, да грязь, – уж вот где сидит! Вам бы все по-вашему, ан нет! не старые времена! И мы тоже по-своему хотим. Кто с понятием, – тот и царапается понемножку. Земля-то, она дело хорошее, да ведь земля всех носит да не всех кормит, Вадим Иванович! И что ж на ней толкаться даром-то? Вот Петька, кабы сидел – голодал бы, а нынче он матери какое на платье привез! Теперь ежели Клепа за него замуж выйдет – он справится, в Питер ее возьмет, приучит там, покажет, как люди живут, а не то что наши бабы-дуры век поясницу гнут да от мужа вожжу видят. С Петькой-то она и пошла, и пошла, потому они ровня, в одну сторону глядят.
Вадим слушал с недоумением и ужасом.
– Илья, – сказал он, – ты понимаешь ли, что говоришь? Ты из мужиков, но какой же ты мужик? Ты выродок. Вон у тебя булавка стразовая, шляпа… Ты чужого нахватался – свое растерял… Ты забыл. Я больше понимаю. Я в твоем селе вырос.
– Как это выросли? – довольно дерзко подхватил Илья. – Это что вы по летам на дачу-то приезжали, с нами на речку бегали? А пока вам в гимназии зимой учителя разные предметы читали да мамаша в цирк вас возила, я небось за дровами в батькиных сапогах ездил, да в школу-то до свету за пять верст пер, слава Богу одеть что было, то и грамотен. Нет уж, вы о своей доле судите, а мы о своей.
– Да ты не сердись… Ты рассуди…
– Чего сердиться? Я не сержусь. Тоже книжки читывали, и разговоры вести приходилось. Господа этого в толк не возьмут. Сейчас «народ, ах, народ», а до дела – так мужик сиди мужиком и ковыряй десятину. Вы меня, Вадим Иванович, извините великодушно, но как я тоже стал понимать, что мне некультурно, то вы меня презираете. Мужик – это, мол, ах! Ну, а приказчик, скажем, – это уж вас отвращает. Доводилось слыхать – народ! Словно какая-то… – он остановился было, но рискнул, – словно компетентная масса какая-то одна; как в крепостные времена выражаются, право. Нет, из нас тоже всякий, коли Бог не обидел, по-человечески жить хочет; как уж умеем, извините!
Илья встал, потер руки и поискал шляпу.
– Уж вы извините, право, Вадим Иванович. Это я не к вам все, это я к слову. Вы на нас не обижайтесь, будьте так добры. Дело у нас не вышло, видно не судьба, на нас-то обиды не держите.
– Да что ж… – вяло сказал Вадим. – Я тебя не виню. Как хотите. Не подошло.
– Именно-с, не подошло! Так до свиданья. Бывайте здоровы. Родителю-то что передать? Побываете у них?
– Не знаю… Кланяйся… – так же вяло сказал Вадим, поднимаясь с места.
Илья поправил галстук перед зеркальцем, протянул руку. Сойди с крылечка, помахал шляпой в окно, но там никого не было видно.
Вадим едет в Петербург с ночным поездом.
Зачем едет – неизвестно. Пешком, в тот же вечер, отправился на станцию, кое-как дотащился и теперь едет.
На площадке третьего класса темно, вихрасто, летят две струи дымной, вонючей пыли, лязгают цепи и что-то глупое и грубое повторяют колеса. Сначала: «Зас-кор-родило, зас-кор-родило», и потом, быстрее: «Изволь-те, из-вольте». Вадим слушает, смотрит в темную железную дыру между вагонами и… больше ничего. В нем точно туманная широкая река бежит, а мысли, маленькие, ничтожненькие, цепляются по бережку.