Том 4. Повести, рассказы и очерки
Шрифт:
— Чорт знает… Настроение какое-то… особенное. Пошутить нельзя. Грех, и сейчас высокие слова… Просто удавиться с тоски впору… Ей-богу…
— Что же, собственно, случилось?..
— Да ничего особенного. Видите ли… Купил я эти все истории, — он указал глазами на кулек, — иду назад к Воронину. Братия ждет, конечно, с нетерпением. На беду, гляжу: ползут наши из Москвы. Сходка там была… Полиция нагрянула… Протокол… Идут и договаривают тут дорогой, чего там не договорили… Все о том же предмете: Magnus ignotus… великий незнакомец, именуемый народом. Роль интеллигенции — пробудить его от векового сна… Теоретик тут с цитатами из Спенсера, Гурьянов с пифийскими изречениями, которые Семенов пытается комментировать. Ну, меня нелегкая дерни вмешаться спьяну-то… Слово за слово — полезли на стену… А тут, кстати или некстати, у самой нашей дороги — Прошка…
— Жулик?
— Ну да. Лежит вон там у вала, по тропинке к даче Воронина, в ложбиночке. И лежит, подлец, во всей непосредственности. Спит, как младенец, и морду выставил на солнце. А тут речь идет как раз о возможном пробуждении народа для великого будущего… Ну, понимаете… Тема соблазнительная…
У Чубарова в глазах забегали веселые огни…
— Я им, так сказать, in anima vili [39] прочел небольшую лекцию в тоне профессора Лемана…
39
На простейшем существе. (Ред.)
Арфанов захохотал вдруг сразу необыкновенно красивым и заразительным смехом. Он любил шутку и понимал юмор. Это подняло упавшее настроение Чубарова, и он передал в кратких чертах, с некоторыми удачными вариациями, весь эпизод вплоть до слов Семенова об оскорблении личного достоинства жулика Прошки.
— Личное достоинство, — сказал Арфанов с тонкой усмешкой на красивых губах. — Вещь очень хорошая… На этот раз только, кажется, не по адресу. Вероятно, от преувеличенного личного достоинства у Прошки морда вечно припухшая…
Теперь Чубаров в свою очередь захохотал во всю октаву.
— Ха-ха-ха… Чорт знает, что такое… Нет, это великолепно. Чорт знает, чего бы не дал, чтобы это словечко пришло мне в голову в ту минуту…
Он чувствовал себя опять в своей тарелке. Кислое настроение прошло. Правда, где-то в глубине души шевелилось угрызение совести при мысли, что он высмеивает за-глаза и перед чужим людей, к которым, как бы то ни было, питает невольную симпатию и с которыми в гораздо большей степени связан в идейном смысле.
Однако это ощущение гнездилось где-то далеко на дне души.
Оба студента свернули с плотины и вскоре затерялись на зеленой тропинке по направлению к даче Воронина.
1887
На заводе *
Завод работал. Приближался полдень жаркого весеннего дня, и площадь перед заводом притихла. Лачуги, где жили семьи рабочих, глядели на площадку подслеповатыми маленькими окнами. Движения не было. Казалось, заводская слободка томится в ожидании обеденного свистка…
Начальник завода Доримедонт, или, как его звали рабочие, — Дормидон Иваныч Бахрушин, вышел из своего просторного и светлого, но довольно скромного дома и направился через площадь к заводу. Каждый день в это самое время выходил он из дому и проходил через площадь обычной неторопливой походкой, глядя на молчаливую, хорошо знакомую слободку несколько заплывшими добродушными глазами. Это был мужчина немолодой, довольно тучный, с красным лицом, еще более красным носом и большими опущенными вниз усами. Одет он был в старую полушинель с потускневшими медными пуговицами, а на голове у него, несмотря на жару, была надета косматая баранья папаха.
Пройдя менее четверти пути, Дормидон Иваныч остановился, прикрыл глаза ладонью от солнца и присмотрелся к фигуре, бежавшей по боковой дорожке наперерез.
— Поп бежит… — констатировал он, и легкая улыбка шевельнула его усы. За попом, слегка упираясь, бежал какой-то мальчишка, которого он тянул за руку, и другой, бежавший в нескольких шагах сзади.
— Здравствуйте, батюшка, куда так торопитесь?.. — произнес Дормидон Иваныч, подойдя к тому месту, где дорожка пересекалась.
— К вам, Доримедонт Иванович, — к вашей милости прибегаю… — ответил запыхавшийся священник… — Не угодно ли будет?..
И он протянул начальнику завода табакерку.
— Отроков вот хочу на завод определить…
— А чьи они? — спросил начальник, взяв из табакерки священника порядочную понюшку. Он старательно закладывал табак, закрыв одну ноздрю и прижмурив один глаз. — Священник, рядом с которым стояли два маленьких оборванца, только что собрался ответить, как вдруг Дормидон поднял голову, сделал ужасную гримасу и громогласно чихнул.
— Здорово чхнул… — простодушно заметил один из оборвышей, ширококостный загорелый мальчишка с черными, несколько дикими глазами.
— Что сказал? — спросил начальник завода, склоняя ухо, чтобы лучше слышать, и уставившись на мальчишку добродушными заслезившимися глазами. При этом большой пунцово-красный нос, еще разгоревшийся от только что принятого заряда, привлек на себя наивную наблюдательность маленького дикаря.
— Нос у тебя… ну, и красный же!.. — сказал он и покачал головой.
— Ах ты шельмец, — заворчал начальник брюзгливым голосом. — Тебе, негодяю, какое дело… А! Скажите, пожалуйста!
И он протянул было руку, чтобы схватить мальчишку за вихор. Но юркий дикарь ловко увернулся.
— Сиротки-с, — вздохнул священник, отвечая на первый вопрос начальника и стараясь замять неловкую выходку мальчишки.
— Нет, вы посмотрите-ка… Нос ему не понравился, изволите видеть!.. — жаловался Дормидон, обиженно глядя искоса на мальчика, который стоял в трех шагах. Маленький дикарь понял, что старик с красным носом осердился, и потому он держался настороже, видимо готовясь в случае крайности к побегу.