Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
— Что там? — Ксандра подбежала к окну. — Кувакса… Откуда?
— Поставил наш волчонок. Знать, верно: сколь волка ни корми, он все в лес глядит.
— Чу'дно, чу'дно! — Ксандра всхлопнула ладошками, мигом оделась, обогнав в этом мать, и выбежала на двор.
Вышедшая чуть поздней, Катерина Павловна застала «полную лопарскую идиллию». Горел костер. Не на школьном, крашеном и вымытом, полу, а на сыромятной оленьей шкуре сидели Колян с Ксандрой и промеж них — Черная Кисточка, которую оба обнимали. «И оба сияют от счастья, как дурачки», — подумала Катерина Павловна.
Не
— Я прошу вас принять меры, прекратить это безобразие! — продолжала она начатое раньше. — Моя дочь уже разболталась. Посмотрите, что делает?!
— Играю в лопарей, в кочевую жизнь, — быстро всунула свое словечко Ксандра и почтительно встала.
Встал и Колян.
— Скоро он перепортит нам всех учеников. Все начнут валяться на земле, обнимать уличных собак, коптиться у костров. Разведут грязь, всякую заразу.
— Играют же в «индейцев» — и ты не запрещаешь. А почему нельзя в «лопарей»? Почему? — Ксандра взглядывала то на мать, то на заведующего. — У «индейцев» тоже и собаки, и шалаши, и дым.
В лице и голосе девушки появилась резкая, диковатая воинственность, неприятная Коляну.
— Ксандра, — тихо позвал он.
Она оглянулась. Он ничего не прибавил, но его плотно сжатый рот и молча говорил: не надо, довольно. Ксандра притихла.
— Я уберу куваксу, — сказал Колян заведующему.
— Да, да. Подальше от школьного двора. А вообще живи как нравится. — Заведующий повернулся к Катерине Павловне. — Вообще здесь кувакса — самое нормальное жилье. В них живет половина наших учеников.
Катерина Павловна поневоле смирилась. Когда она и заведующий ушли, Колян сказал Ксандре спасибо, что отстояла куваксу, затем попросил робко:
— Когда говоришь с матерью — не кричи. Это… — и поморщился, — у тебя плохой крик.
— Ладно, не буду, — не очень охотно согласилась Ксандра, озадаченная и слегка обиженная, что у нее заметили недостатки. Ей казалось, что она почти безгрешна, во всяком случае, недостатки ее незаметны.
Куваксу перенесли за дровяной сарай. В первое время школьники каждую перемену бежали туда играть в «лопарей», потом, наигравшись, стали отвыкать. Постепенно теряла она свою притягательную силу и для Ксандры с Коляном. И только лайка, бесприютная лайка, которую Катерина Павловна с неослабевающей твердостью гнала из комнат, оставалась одинаково верна ей — там, в золе очага, она облюбовала себе ночлег.
Колян и Ксандра часто запрягали оленей и уезжали то на Имандру, то в тундру. Девушка больше любила тундру, где санки кренились, ныряли, подскакивали на всяких неровностях, и это было как в лодочке на Волге в бурную погоду. И еще это было как у настоящих лопарей. Она задумала вернуться на родину доподлинной лопаркой, чтобы уж ни у кого не было никаких сомнений, что она жила в Лапландии, и теперь старательно перенимала все лопское: одежду, повадки, язык.
За обещание быть послушной выторговала у матери оленью шубку, сапожки, шапочку, рукавички — все расшитое разноцветным бисером.
И чего только не говорилось во время выездов, разговор был подобен езде по лапландской
— У нас — Волга. Летом я купаюсь по три раза в день.
— А у нас — море.
— У нас каждый день солнышко. У вас оно шальное: то светит до угару, то совсем не всходит.
— Хорошее солнышко! — Не избалованный скуповатым лапландским теплом, Колян при воспоминании о двухмесячном летнем дне сладко жмурился: — Ай, хорошее солнышко!
— Нашел чем хвалиться. От него болит голова.
— У тебя плохая голова.
— Ты приезжай погляди сперва, а потом спорь! Я видела ваши прелести. Искупаться нельзя: замерзнешь. И хоть бы одна пичужка чивикнула, только и слышишь «кря-кря-кря, га-га-га».
— Зато пух. Купец из Колы сказывал: сам царь брал у него пух на подушку.
— Врет твой купец. Царь не поедет за пухом. У него все готовенькое, сам он и пуговички не застегнет. Я читала.
— Купец возил ему. Он каждый год возит пух туда, где живет царь.
Выставить против пуха было нечего: мать говорила, что лапландский гагачий пух — самый пышный, и мечтала купить его.
И все же Ксандра надеялась уломать Коляна, заявиться в родной городок вместе с ним, на оленях. Тайком от матери она вытягивала помаленьку сено из тюфяков, угощала им оленей. Пусть привыкают к нему загодя, потом на Волге будет легче забывать ягель. Олени и не набрасывались на сено и не отказывались от него. «Не расчухали», — утешалась Ксандра.
Колян застал ее на этом деле и удивился обиженно:
— Ты думаешь, я плохо кормлю олешков?!
— Не придирайся. Я дала им понюхать Волгу, — вывернулась Ксандра.
28
Дрова заготовляли всяк для себя, и Колян встречал в лесу железнодорожников, плотников, солдат-штрафников, гражданских заключенных, военнопленных, конвоиров…
Здесь, вдали от начальства, охрана становилась добрей — казенные, служебные чувства отступали перед человеческими, — и разный люд общался между собой почти свободно. Курево, разговоры, общие костры вольных с заключенными и пленными стали обычным делом. Шла даже торговля и обмен услугами: вольные приносили подневольным хлеб, табак, а эти чинили им замки, часы, делали мелкие украшения, хитроумные игрушки.
Колян доставлял заключенным и пленным оленью кость — так называли оленьи рога, разломанные на отростки, чтобы удобней прятать от начальства.
Однажды ему показалось, что среди заключенных работает солдат Спиридон, которого он и помнил, и вспоминал, и пробовал осторожно разыскивать. Узнавать откровенно, в охране, в конторе, боялся: вдруг его самого узнают и вспомнят, что он угнал оленей Максима? Человек, показавшийся ему Спиридоном, был в старой, рваной солдатской шинели, без погон и хлястика, без пояса, среди таких же шинельных, но оборванных людей, которых охраняли почему-то сильней, чем других заключенных.