Том 4. Торжество смерти. Новеллы
Шрифт:
— Пустяки, — сказал он.
Неестественно улыбаясь, он подул на ранку, в угоду ребенку, ожидавшему обещанного чуда. Затем, с прежними предосторожностями, снова забинтовал пальчик.
Теперь ему вспомнилась его странная тревога на лестнице, выгнанная собака, слова лакея и его собственные расспросы, внушенные суеверным ужасом, все беспричинное смятение, только что пережитое им.
Христина, заметив его смущение, спросила:
— О чем ты задумался?
— Так, ни о чем.
Потом, не сообразив хорошенько, желая заинтересовать чем-нибудь полусонного ребенка, он сказал:
— А знаешь что? Сейчас на лестнице я встретил собаку… — Дитя широко раскрыло глаза.
— Говорят, она приходит каждый день…
— Ах да, — сказала Христина. — Джованни говорил
Но она вдруг умолкла при виде расширенных, испуганных глаз ребенка, готового расплакаться.
— Нет, Лукино, нет, нет, этого не было! — вскричала она, схватив ребенка с колен Джорджио и сжимая его в своих объятиях. — Нет, это неправда. Дядя пошутил.
— Конечно, конечно, пошутил! — повторял Джорджио, поднявшись с места, взволнованный этими слезами, так не похожими на детские слезы, казалось, они уносили с собой жизнь этого несчастного создания.
— Ну перестань, перестань, — говорила мать ласковым голосом, — теперь Лукино пойдет спать.
Она направилась в соседнюю комнату с плачущим ребенком на руках.
— Пойдем и ты с нами, Джорджио!
Джорджио стал смотреть, как Христина укладывала ребенка, она раздевала его медленно, с бесконечными предосторожностями, как будто боясь причинить ему повреждение, с каждым движением ее рук постепенно обнажалась худоба этого крошечного тельца, являвшего все признаки неизлечимого рахита. Шея была длинная, изогнутая, будто стебель увядшего цветка, грудная клетка, ребра, лопатки выступали под кожей, образуя глубокие впадины, где сгущались тени, еще более подчеркивая общую худобу.
Благодаря узловатым выпуклостям колен ноги казались кривыми, несколько вздутый живот делал еще более заметной остроту бедер. Когда ребенок поднял ручки, чтобы помочь матери сменить ему рубашку, сердце Джорджио болезненно сжалось: он увидел, какое громадное усилие затрачивали при таком обычном движении эти хрупкие детские плечики, как боролось с леденящим дыханием смерти это тельце, заключавшее в себе такую слабую искорку жизни.
— Поцелуй его, — сказала Христина Джорджио и поднесла к нему ребенка, перед тем как уложить его в постель. Потом она, взяв его ручку, на которой была повязка, подняла ее ко лбу, опустила на грудь, сделала ею движение с левого плеча на правое в знак крестного знамения, наконец сложила обе ручки вместе и проговорила:
— Amen.
Во всей этой процедуре было что-то зловеще-торжественное. Ребенок в своем длинном белом балахоне напоминал покойника.
— Спи спокойно, мое сокровище. Мы посидим около тебя.
Брат и сестра, еще раз сближенные общим чувством грусти, сидели по сторонам изголовья. Оба примолкли. В комнате стоял запах лекарств от пузырьков, расставленных на ночном столике у кровати. Одна муха, сорвавшись со стены, полетела на огонь лампы и с резким жужжанием уселась на одеяле. Среди тишины раздался треск мебели.
— Он засыпает, — шепотом произнес Джорджио.
Оба сосредоточенно наблюдали за спящим ребенком, а перед глазами обоих носился призрак смерти. Какое-то оцепенение постепенно охватывало их, и они невольно погружались в созерцание этого призрака.
Прошло некоторое время.
Вдруг ребенок испустил крик ужаса, широко раскрыл глаза и приподнялся как бы преследуемый страшным видением.
— Мама! Мама!
— Что с тобой, мое сокровище?
— Мама!
— Что с тобой, дорогой мой?
— Прогони ее! Прогони ее!
Диего умышленно не появился за ужином, но не обвинение ли его в смягченной форме прозвучало в словах Камиллы: «С глаз долой и из сердца вон!» А в речах матери — о, как скоро она забыла его слезы после их разговора там, у окна! — разве в речах ее не звучало порой то же самое обвинение?
Джорджио думал не без горечи: «Каждый здесь по-своему осуждает меня. В сущности, никто из них не может простить мне, во-первых, моего отречения от прав старшинства, во-вторых, наследства, полученного от дядиДеметрио. По их мнению, мне следовало поселиться здесь и следить за поведением отца и брата в целях благополучия всей семьи! Они воображают,
По мере своего приближения к вилле, где укрылся неприятель и куда его принудили отправиться самыми крайними средствами, аналогичными беспощадным ударам дубины, он все более и более страдал от тяжести совершенного над ним насилия и негодовал против несправедливости подобного поступка. Ему казалось, что он является жертвой жестоких, неумолимых палачей, наслаждающихся его мучениями, а приходившие на память фразы матери в день похорон, во время его слез, после разговора у окна, казались какой-то насмешкой, еще более обострявшей эти мучения. «Нет, Джорджио, нет! Не надо так огорчаться, не надо так горячо принимать к сердцу… Я не хочу, чтоб ты страдал! Я должна была молчать, ни слова не говорить тебе! Не плачь, умоляю тебя! Я не могу видеть твоих слез!» А вместе с тем, начиная с этого дня, его провели по всем стадиям мучений! Эпизод этот прошел бесследно, ничего не изменив в отношениях к нему его матери. Все последующие дни она находилась в непрерывном раздражении, в непрерывной ярости: она по-прежнему заставляла его выслушивать бесконечный ряд старых и новых обвинений, пополняя их самыми отвратительными подробностями, ей как будто непременно хотелось, чтобы ни одна черточка, проведенная страданием на ее лице, не укрылась от сына, она как будто говорила: «Взгляни, как потускнели от слез мои глаза, как глубоки мои морщины, какая седина на висках! Жаль, что я не могу показать тебе мое израненное сердце!» Значит, его жгучие слезы только на одно мгновение растрогали материнское сердце. Оно не подсказало ей сострадания к сыну, и она продолжала ежедневно подвергать его ненужным пыткам! «О! Как редко встречаются люди, умеющие страдать молча и покоряться судьбе с улыбкой на устах!» Перспектива бурных объяснений с отцом и требуемого от него решительного поступка приводили Джорджио в отчаяние, и он доходил до того, что сердился на мать даже за ее неумение оставаться изящной среди скорби.
По мере того как (он шел, он нарочно не взял экипажа, отчасти с целью отдалить время, отчасти чтобы всегда иметь возможность вернуться или умышленно сбиться с пути) — по мере того как он шел, в душе его рос непобедимый ужас, заслоняя все другие ощущения, все другие мысли. Фантазия рисовала образ отца с яркостью действительности. Джорджио попытался вообразить себе и предстоящую сцену, и свою роль в ней, приготовить несколько вступительных фраз, причем путался в самых невероятных предположениях, припоминая все стадии своих отношений с отцом, начиная с периода далекого детства. Он думал: «По всей вероятности, я никогда не любил его». И действительно, ни в одном из наиболее ярких эпизодов прошлого не нашлось среди его воспоминаний ни проблеска искренности, нежности или стремления к близости в его отношениях с отцом. Чувством, пронизавшим все воспоминания его детства, являлся исключительно один страх перед отцом, подавляющий все остальное: страх в ожидании розог или брани, завершавшейся побоями. «Нет, никогда я не любил его». Деметрио был его настоящим отцом, единственным близким ему человеком.
И вот он предстал перед ним, этот кроткий, печальный образ с мужественным задумчивым лицом, казавшимся несколько странным благодаря седому завитку среди пряди черных волос, падающей на середину лба.
Образ усопшего, как и всегда, принес с собою мгновенное успокоение и заслонил мучительную действительность. Волнение улеглось, горечь рассеялась, чувство отвращения исчезло, настроение приняло характер беспечной уравновешенности. Чего ему бояться? Зачем так по-детски преувеличивать предстоящую неприятность? И вот он снова почувствовал, что отрывается от действительности, что для него теряют значение обстоятельства текущей жизни, только что наиболее смущавшие душу. Снова загробное влияние дяди создавало для него атмосферу иной жизни, без прошлого и настоящего. Действительность побледнела, свелась к степени преходящего, несущественного. В душе появилась решимость человека, осужденного на неизбежное испытание, в целях несомненно грядущего освобождения…