Том 4
Шрифт:
Во дворе усадьбы стояли избы «белые» [78] с кирпичными трубами на крыше, конюшни, скотный хлев, сараи, погреб с надпогребицей и различные клети.
Длинный извилистый пруд зарос по краям камышами, где перекликалась болотная птица. Середина пруда давно бы затянулась сплошной тиной и желтыми кувшинками, если бы стада гусей и уток не плавали целый день, чувствуя себя там неприступными; к осени многие стаи совсем дичали, и за ними гонялись уже по льду.
78
«Белые» — избы, где печь с трубой и нет копоти.
В том месте, где
С другой стороны к пруду подходила роща с поскотиной — телятником. Через рощу журчал ключ, выбившийся из-под корней старой березы. Далее тянулся ряд полянок, где Марселис вырубил «хоромянный» лес. Неподалеку в липовнике прятался пчельник, а за ним роща переходила в бор с вековыми соснами и елями, в котором были разбросаны заимки [80] крестьян.
79
Стан — в нем подтягивают на подпругах норовистых лошадей, не поддающихся обычной ковке «с колена».
80
Заимка — очищенный от леса участок с избой вдали от деревни.
2. ОТОСЛАТЬ НА ЗАВОД
СЕМЬДЕСЯТ РАБОТНЫХ ЛЮДЕЙ
Ранним солнечным утром из помещичьей усадьбы вышел озабоченный староста Никита и, постукивая длинной палкой, направился тропочкой к курным избам. Из-под остроконечного колпака с собачьим отворотом поблескивали недовольные прищуренные глазки. Он шел мелкой походкой, шаркая широкими сапогами. Около первой избы староста сдвинул шапку набок, опять направил ее, помедлил, махнул рукой и постучал батогом в маленькую оконницу.
— Харька, выглянь-ка на улку.
Ставня отодвинулась, из черного квадрата вырвался клуб кислого пара, и показалось встревоженное лицо старика.
— Чего еще надо, Никита Демьяныч?
— Пройди на скотный двор, к крыльцу Ивана Степаныча. Там узнаешь кой-чего. Бают — Меренков из Москвы отписку получил.
Староста пошел дальше по деревне. У некоторых изб он останавливался, стучал батогом и говорил одно и то же, вызывая мужиков к приказчику Меренкову. Мужики выскакивали босиком и, накинув кожухи, шли гурьбой сзади старосты, расспрашивая, что приключилось. Но Никита отмалчивался, уверяя, что сам ничего не знает, а на господском-де дворе все разъяснят.
Мужики собрались перед крыльцом приказчика с шапками в руках и глухо переговаривались:
— От барской отписки добра не жди… Оброк новый накинет, а то, может, надумал и чего похуже…
В стороне сгрудилось несколько баб в цветных сарафанах и красных полинявших платках. С тревогой они ожидали, что грозило их мужьям.
Меренков вышел на крыльцо и окинул цыганскими с желтизной глазами собравшуюся толпу. Рядом с приказчиком стоял другой, неведомый крестьянам человек, рыжеволосый, рябой, в кафтане посадского покроя. К ним присоединился дьячок Феопомпий, с прилизанной квасом косицей. Меренков держал в руках бумажный свиток. Голова его совсем ушла в прямые плечи, подбородок поднялся, и жесткая черная глянцевитая борода прыгала, когда он говорил.
— Детушки, — выкрикивал он высоким сиплым голосом, — господин наш и отец родной Иван Семенович, за здоровье коего мы, его людишки и сиротинушки, усердно бога молим, прислал вот эту самую отписку, что мы нашим великим радением и неоплошно должны помочь царскому делу. Для войны с злобнейшим царем свенским Карлусом и ханом крымским Едигеем нужны пушки, и ядра каленые, и пищали огненные, и другие ратные припасы. Надо этого
Дьячок, держа свиток близко перед глазами, стал читать слегка нараспев и с остановкой после каждого имени.
— Сережка Дербинский, Ильюшка Корзин, Федька Семерня, Харька Ипатов…
Мужики повторяли гулом произнесенные имена и выталкивали из своей толпы то Серегу — молодого парня, растерянно озиравшегося, то угрюмого, худого, со впалой грудью Федьку Семерню, то старого низкорослого деда Харьку Ипатова.
Вызванные отходили в сторону.
Затихшие было крестьяне начали громко перешептываться:
— Небось Никита своих сродственничков и шабров [81] обошел, пожалел. Это все Никита подбирал, на кого прозябь [82] имел.
Меренков объяснял своему рыжему соседу:
— Видишь, Петр Исаич, какие все добротные мужики, молодец молодца краше. Могутные, спористые работнички будут. Вот этот долговязый, вихрастый — сапожник, Митька Бахила, починивает худые мехи с большим искусством, и жалованья ему никакого хозяйского нет, кормится своим мастерством. А вот этот — верно, что носом кирпатый, — Федосейка Стрелок. Да не в лице его сила, — смысл имеет и мужик исправный. Ездил он каждый месяц к Москве на двор господина нашего Ивана Семеныча с письмами, а с Москвы обратно — со всякою ведомостью и ничего не растеривал…
81
Шабёр — сосед, приятель.
82
Прозябь — умысел.
Петр Исаич откашливался, вертел головой и говорил, что когда ножные железы на всех наденут, то он должен еще каждого осмотреть, нет ли какого ущерба: все ли пальцы на руках, не течет ли из ушей, не перхает ли, как баран. «Дело ведь хозяйское, работать придется с великим радением и большим поспешением». Так он и боится, чтобы не увести с собой ленивца, который будет хлеб хозяйский есть, а бестолковщину плесть.
Однако крестьяне уже не стояли молча. Волнейие их усиливалось. Кривоглазый Харька Ипатов протиснулся вперед и обратился к приказчику:
— Ты куда же хочешь нас отослать? На завод?.. Мы к этому согласия нашего не даем.
— Не даем! — поддержала многоголосая толпа.
— Мы хлебопашцы, привыкли около землицы ходить, нам заводская работа несподручна. Никуда от нашей пашни не уйдем, сколь бы ты нас не улещивал или страшил казнью.
Меренков пробовал уговаривать, грозил, что отдерет упорствующих шелепами, [83] и подмигнул холопу Силантию, чтобы тот запер усадебные ворота. Высокий Силантий, прозванный «катом», [84] направился к воротам, но это еще более распалило крестьян.
83
Шелёп — плеть, кнут.
84
Кат — палач.