Том 4

Ян Василий Григорьевич

Феопомпий, опустив глаза, переплел на животе пальцы рук и вздохнул, огорченный, что ему придется оторваться от стоявшего на очереди политого маслом пирога.

— Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… — сказал он со вздохом, еще надеясь остаться.

Меренков тоже, видимо, понимал кое-что в церковном деле и ответил:

— А не сказано ли в книгах: «Всякая душа властем предержащим да повинуется»? Живо, живо, отче!

Феопомпий склонил голову набок, перекрестился на образа и вышел из избы.

4. МИРСКОЙ ПОВАЛЬНЫЙ СХОД

В роще за поскотиной, где свалены бревна на постройку господских хором и амбаров, сбежались на

«повальный» сход пеньковские мужики. За ними потянулись сюда и бабы. Всех встревожила весть о новом господском приказе. Надобно было решить, что делать дальше, если половину сельца господская воля хочет заслать на завод. Все знали судьбу «ровщиков» руды, углежогов и плавильщиков — обратно их к пашне не отпускали, а самовольно ушедших ожидали плети и дыба.

Мужики расположились на бревнах. Часть сидела прямо на кочках. Между мужиками шныряли ребятишки, затеяв возню из-за щепок. Впереди на пне сидел Самолка Олимпиев, — он приторговывал, скупал у крестьян пеньку и лен и возил на ярмарку в Каширу и Серпухов.

Самолка гордился своей мошной, многие ему из года в год должали, а потому он считал себя вправе поучать других. Закатив глаза под лоб и водя рукой по воздуху, он с растяжкой говорил, что «не след противиться господскому приказу, что за непослушание и огурство [90] по шерстке не погладят, а все одно на заводы приволокут в железах, только сперва изобьют палками».

90

Огурство — упрямство, леность, отлынивание от работы.

— Как ездил я на ярмонки, сам слышал, что в деревнях и Мокроусовой, и Дубле, и Соломыковой, тако ж было, и ничего крестьяне упорством не добились, а только еще невинные пострадали.

Первыми дали ему отпор бабы. Перебивая друг дружку, кричали:

— Ужо закатил глаза, запел свою песню. Чего бахары [91] разводишь? Тебе-то что? Тебя на завод не засылают, тебе и не беспокойно. Ты живот растишь и на господскую сторону хочешь весь сход погнуть.

91

Бахорить — болтать, бахвалиться.

— Нам Самолку слушать не след, — поддерживали крестьяне, сидевшие на верхних бревнах. — Ты с приказчиком в думе и не по его ли научению поешь? Пускай Самолка помолчит. Послушаем, что скажут те, кого староста вписал в список.

Заговорили другие. Никто не хотел отрываться от пашни, чтобы лезть в сырые рудные дудки [92] или ходить около плавильных печей.

— Стойте крепко, чтобы нам с товарищи впредь вконец не погибнуть, голодною смертью не умереть и с детишками своими разоренными не быть. Ведь по миру все пойдут.

92

Дудки — шахты.

Но голоса робких и осторожных брали верх, и хмурились мужики, раздумье одолевало — что будет?

Споры и крики прекратились, когда прибежал Федосейка Стрелок и, еще задыхаясь от бега, вскочил на пень, столкнув с него Самолку Олимпиева, и замахал руками:

— Тише, старики! Слушайте, что я проведал.

— Эй, бабы, уймите ребят!

Федосейка оглянулся, точно боялся, что кто-нибудь подслушает.

— Теперь все земли

Челюсткина, что иноземец Марселис на время получил, по повелению великого государя передаются боярину Льву Кирилловичу Нарышкину. А вы слыхивали, кто такой этот боярин Нарышкин? Братец царицы Натальи Кирилловны. Значит — сила. Захотел он сам заводы железные держать и хозяйничать. Теперь ему нужны мастеровые и работные люди на заводы — не хватает молотобойцев, и плавильщиков, и латников, и пищальников. Но еще и другие заводчики тоже ищут работников. Пока Нарышкин еще заводы возьмет да пока еще начнет ими орудовать, Челюсткины хотят на этой продаже поживиться и часть наших крестьян продать другому заводчику — Антуфьеву. Здесь и Челюсткины, и приказчик Меренков думают погреться. А нас голыми угонят на завод и в награду каждому поставят свежий крест осиновый…

Федосейка отер красное лицо рукавом драного полушубка. Несколько мгновений тянулось молчание. Мужики слушали разинув рты. Слышно было, как булькала вода в канавке. Затем разом закричали:

— Разве можно это стерпеть? Где же правда? Бояре правду в болото закопали! Не смеют нас с земли сводить! Нет такого указа! Не покоримся!

Рябой сутулый мужик предложил послать челобитчиков к царю.

— А толку от этого много ли? — возражали ему. — Челобитчиков схватят для сыску и допросу и когда еще выпустят…

Опять загалдели мужики, и встал сидевший на бревне старый Савута Сорокодум. Свисавшие из-под колпака седые волосы от времени покрылись зеленым налетом, как мшиные охлопья на старых елях. Савута помахал костылем.

— Послушайте мине, робятушки. Кто мине может от пашни оторвать и на заводы услать? Да я свежей мозолью семь десятков лет распахивал пашенку. Здесь раньше мокрядь была. Я от маметака [93] помню, как по этим лесам, где исстари соха, и коса, и топор ходят, все отцы и деды наши расчищали буреломы, секли деревья. Все эти земли до пустоши Заклюки и речки Заключки наши мужики пеньковские распахали. А коли приказчик Меренков похваляется, что нас от пашни оторвет и на плавильни угонит, так нам одно осталось — взяться за топоры…

93

От маметака — от тех лет, когда счет годам начался.

Савута опустился на бревно и, качая лохматой седой головой, долго сердито стучал костылем.

— За топоры! Заложим засеки! Поставим дозоры, подымем другие деревни! Кто может нас от пашни оторвать, если мы к пашне привычны и оброк платим? Пускай кузнецы нам сготовят рогатины, копья и вилы, и мы уйдем дальше в лес; а в случае нас будут дальше теснить, двинемся к Сибири на вольные земли.

5. ДЕД ТИМОФЕЙКА

ЧУДЬ-ПАЛА

Близ пруда на опушке рощи чернела кузница. Дыры в стенах ярко переливались огнями. Из отверстия на крыше валил черный дым. Из кузницы слышалось пыхтенье мехов и ровные удары тяжелого молота.

Крестьяне без нужды воздерживались ходить в кузницу, потому что дед Тимофейка не очень жаловал, когда его отрывали от работы. Он в сердцах способен был облаять и швырнуть чем придется в непрошеного гостя. «Будешь под руку говорить — сожгу железо, — говаривал он в гневе. — А сожжешь железо, ничем уж не исправишь, и заместо топора выйдет только дрючок».

Три крестьянина подошли к кузне. Первый толкнул дверь. Со скрипом натянулась веревка с тяжелым камнем на конце, и дверь громко захлопнулась. Вошедшие стали у самой двери.