Том 5. Девы скал. Огонь
Шрифт:
Ожил скрипач, пламенно тоскующий о своей возлюбленной, как его собственной Орфей, и внезапно появился перед глазами поэтов.
Это было огненное видение, более яркое и величественное, чем пылающий бассейн св. Марка, могучая жизненная сила, явившаяся в мир для борьбы и скорби, благотворный луч, упавший с неба и осветивший самые таинственные глубины человеческих страданий, гений, принесший с собой неслыханные звуки, раздавшиеся среди безмолвия и воплотившие все загадочное и вечное, таящееся на дне человеческих сердец.
— Кто решится говорить о нем, если он сам может говорить о себе! — сказал поэт, борясь с наплывом чувств, волнами печали, заливавшими его душу.
Он посмотрел на певицу: она была такая же бледная, безжизненная, похожая на статую, как и там на эстраде, среди леса инструментов во время перерывов между пением.
Только что вызванный гений творческой силы должен
— Ариадна! — прошептал Стелио, как бы желая пробудить ее от этого оцепенения.
Она молча поднялась, направилась к двери и скрылась в соседней комнате. Послышался легкий шелест ее платья, потом скрип приподнимаемой крышки клавесина. Все молча насторожились. Звучная тишина водворилась на опустевшем месте певицы за столом. Порыв ветра пригнул пламя канделябров и заколебал цветы.
Но вот все смолкло в беспокойном ожидании.
Lasciatemi morire! [16]Души присутствующих, как на крыльях орла, унесшего Данте к огненным странам, понеслись ввысь, загораясь пламенем вечной истины, под звуки общечеловеческой мелодии, наполняющей их восторгом.
Lasciatemi morire!Не был ли то новый вопль Ариадны, вопль ее возрастающего страдания?
Е che volete Che mi conforte In cosi duro sorte In cosi gran martire? Lasciatemi morire! [17]16
Дайте мне умереть!
17
И чем хотите вы меня утешить в такой жестокой судьбе, в таком великом горе. Ах, дайте мне умереть!
Голос смолк, певица не появлялась более. Мелодия Клавдио Монтеверде навсегда запечатлелась в сердцах присутствующих.
— Найдется ли у греков такое совершенное произведение, в смысле выдержанности стиля и простоты формы? — сказал Даниеле Глауро шепотом, боясь нарушить музыкальную тишину.
— Кто из смертных способен плакать такими слезами? — прошептала леди Мирта, своими изуродованными ревматизмом руками утирая слезы, струившиеся по ее худому морщинистому лицу.
Суровый аскет и чуткая душа, заключенная в уродливом теле, поддались могучей власти охватившего всех настроения. Произошло то же, что и три века тому назад в знаменитом Мантуанском театре, когда шесть тысяч зрителей разразились неудержимыми рыданиями, а поэты увидели возрожденного Аполлона на сцене нового театра.
— Вот видишь, видишь, Бальтазар, — сказал Стелио, — таков наш национальный поэт — он при помощи самых примитивных средств достигает высочайших вершин поэзии, тогда как немец, лишь изредка в своих смутных стремлениях приближается к родине Софокла.
— Знаешь ты жалобу больного короля? — спросил юноша с огненными волосами, унаследованными от «Старой Гаспарри», этой венецианской Сафо, несчастной подруги Коллатино.
— Все отчаяние Амфорты выливается в этом псалме: «Меня, грешащего каждый день…» Я знаю его наизусть. Сколько здесь поэзии и мощной простоты! Все элементы трагедии сконцентрированы здесь, как общечеловеческие ощущения в душе героя. Мне кажется, язык Палестрини, несмотря на свою старину, еще более прост, еще более ярок.
— А этот контраст мелодий Кундри и Парсифаля, Эрцеленди — этот пламенный образ отчаяния, заимствованный из Священной вечери, мелодия стремлений Кундри, пророческая тема обета, поцелуй на устах Безумца, вся головокружительная, душу раздирающая смена страсти и ужасов… «Рана, рана! Как она горит как жжет меня!» И на фоне демонического отчаяния эта мелодия покорности… «Позволь мне плакать на твоей груди! Хоть на одно мгновение быть близкой для тебя, и если даже Бог отвергнет меня, моя любовь будет моим искуплением, моим спасением!» Потом ответ Парсифаля, где снова раздаются торжественные звуки мелодии Безумца, преобразившегося в обетованного героя… «Вечный ад за одно мгновение твоих объятий». И дикий восторг Кундри… «Мой поцелуй принес тебе вдохновение — мои объятия сделают тебя божественным… Одно мгновение, одно мгновение с тобою, и я спасена!» Вот последние усилия ее демонической воли, последний чарующий жест мольбы и безумные объятия…
Пердита и Стелио растерянно взглянули друг на друга, в этом взгляде было все: и ласки, и объятия, и опьянение, и нега, и мучительная гибельная страсть.
Марангона, самый большой колокол Св. Марка, пробил полночь, и, так же как в сумерках, этот металлический звук пронизал их до самого мозга и заставил задрожать всем телом. И снова как вихрь пронеслись эти звуки над их головами, а за ними всплыли успокоительные видения красоты, вызванные единодушной молитвой людей. Все прелести моря, заглушенный трепет желания, тревога, обещание, разлука, праздник и зловещее тысячеликое чудовище — толпа, и звездное небо, и рукоплескания, и музыка, и пение, и чудеса огня, и возвращение по звучному каналу, песня мимолетной юности, борьба, безмолвное страдание в гондоле, внезапная тень, нависшая над тремя человеческими судьбами, банкет во имя красоты, предчувствия, надежды, жажда славы — все пережили они в быстро сменяющихся видениях, и могучие волны жизни, дробясь, сливались в их душах в общее море ощущений. Им показалось, что они уже пережили жизнь, ушли за пределы жизни, что в это мгновение они успели охватить бесконечное пространство, подобное океану, и чувствовалась пустота, и жажда была утолена. Обе эти богатые натуры поддались одной и той же иллюзии. Им вдруг представились несметные сокровища духа, порожденные их близостью. Девственница исчезла. Печальные глаза женщины-скиталицы говорили: «Мои объятия сделают тебя божественным. Одно мгновение, одно мгновение с тобой, и я спасена! Будь моим на одно мгновение! Я отдаюсь тебе хоть на одно мгновение!»
А священная трагедия все продолжала развиваться в горячем повествовании энтузиаста. Неистовая, демоническая Кундри, раба страсти, Адская Роза, Источник Зла, проклятое небом создание облеклось в лучи утренней зари, она появилась теперь смиренная и бледная, в райских одеждах посланницы неба, с опущенной головой, с потухшим взором, усталым глухим голосом она повторяла одно только слово: «Служить, служить!»
Мелодия уединения, мелодия покорности и обновления создавали вокруг нее грустно-чарующую атмосферу Страстной недели. Но вот появляется Парсифаль в своих черных доспехах со спущенным забралом и луком, окованный железом и раздумьем. «Я пришел опасными путями, быть может, сегодня конец искуплению — я уже слышу шепот священного леса…» Вера, страдания, раскаяние, надежда на спасение, таинства священных мелодий — соткали покров невинности над головой Героя, посланного в мир врачевать неизлечимые раны смертных. «Поведешь ли ты меня сегодня к Амфорте?» Он изнемогает и, теряя сознание, падает на руки старца. «Служить, служить!» Мелодия смирения снова звучит в оркестре, заглушая первоначальную мелодию демонического образа. «Служить!» Преданная женщина достает скрытый на груди ее сосуд с благовониями и омывает ноги возлюбленного, вытирая их распущенными волосами. «Служить!» Невинный склоняется над головой женщины, призывая на грешницу благодать Св. Духа. «Вот я совершаю мое первое послушание. Прими крещение и верь в Спасителя мира!» Кундри разражается рыданиями и, касаясь земли своим челом, стирает с него печать проклятия. Тогда из финальной мелодии Искупления выделяются нежные небесные звуки мелодии цветущего луга. «Как роскошен сегодня луг! Чудесные цветы некогда обвивались вокруг меня, но никогда их зелень и лепестки не издавали такого аромата…» Парсифаль в восхищении созерцает луг и лес, сверкающие алмазной росой и смеющиеся в лучах утренней зари.
— О, незабвенное, божественное мгновение! — вскричал в экстазе поэт, и его бледное лицо сияло восторгом.
— Мы сидели неподвижно, слившись в одно целое, среди мрака театрального зала. Казалось, кровь застыла во всех жилах. С мистического залива неслась широкая симфония, и звуки ее превращались в лучи солнца, казалось, трава растет, чашечки цветов раскрываются, ветви деревьев покрываются почками, насекомые расправляют свои крылышки… Infantia, как говорил Карпацио! Ах, Стелио, ты сумел повторить эти слова в наше время упадка! Ты сумел внушить нам сожаление к прошлому и веру в будущее Возрождение при помощи искусства, неразрывно связанного с жизнью!
Стелио молчал весь во власти гиганта-варвара, образ которого только что вызвал энтузиазм Бальтазара Стампа, противопоставил его пламенному певцу Орфея и Ариадны. Нечто вроде досады и глухой неприязни испытывал он по отношению к гениальному немцу, достигшему славы мирового гения. Развернув этот гений, воплотив свою мечту, облекшись победоносной красотой, он воцарился над людьми и природой. Он поставил себе целью превзойти самого себя, и теперь на Баварском холме возвышается храм его Бога.