Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Дело в том, что годовое производство уральского завода равняется месячному производству заграничного завода.
Ищем причину и узнаем, что суть в том, что ограниченное количество леса на Урале не дает возможности расширять производство. А за границей работают на угле. Там при 35 процентах руды пуд железа стоит 70 копеек, у нас при 60-процентной руде железо стоит 2 рубля. Что же, угля нет на Урале?
Нет, есть, есть и руда и уголь.
Вам пишут, что на всех заводах имеется уголь, но он скрывается, потому что, пока пошлина и коренной лес имеется,
Вернемся к сельскому хозяйству. Заводская корова, свинья, лошадь стоят сотни рублей.
Простые породы тех же коров, свиней, лошадей не стоят своего корма.
Простая рожь — натура 115 золотников — пуд 30 копеек.
Вальсидорорская рожь — натура 135 — пуд, считая прибавки 72 копейки на золотник, 40 копеек.
Простой подсолнух — рубль, образцовый у Иммера — 6 рублей.
О чем все это говорит? Говорит об отсутствии сельскохозяйственной культуры, о перепроизводстве низших. сортов и полном отсутствии высших. Значит, есть куда, в какую сторону двигаться! Эти сотни рублей красноречиво говорят, что, конечно, есть.
Движемся же мы так же энергично в нашем хозяйстве, как и в машинном деле.
Ответ на это — выставочная корова, 800 рублей, все-таки только корова, простая корова. Мне напоминает это из той эпохи, когда полудикие индейцы выменивали у испанцев их стеклянные безделушки на вес золота.
Я хочу этим сказать, что действительно хорошая корова у нас такая же редкость, какой у индейцев была безделушка, обычная у культурных народов того времени.
А что скажем о неизбежно необходимой сети в двести тысяч верст дорог для хозяйства, о неизбежно необходимой сети (общей сети, а не отдельных, элеваторов — отдельные элеваторы, как отдельная форма, не спасут дела) элеваторов, и то и другое ровно ка сто процентов удешевляющее накладные расходы перевозки и сбыта.
Теперь и крупный землевладелец и крестьянин производят и сеют тот же некультурный продукт, подрывая друг друга. Уведите одного в область полной культуры, поставьте другого на путь культуры, дайте лишних сто процентов организацией перевозки и сбыта, поднимите, словом, весь сельскохозяйственный наш вопрос во всей его неотразимости и силе, и тогда на месте будут, может быть, и покровительственные пошлины.
Но довод, что путями сообщения, элеваторами, всей высшей культурой сельскохозяйственной мы только уронили цены, как хотите, это довод альтруистический в пользу наших западных соседей, наших конкурентов. Ведь им (Америке, Австралии) только и надо своей высшей удешевленной культурой обесценить наши некультурные дорогие продукты. Большое это дело сельское хозяйство, и в стране, исключительно живущей им, надо прежде всего понимать, сознавать и уважать это дело.
И выставка с своими невозможными ценами на разные виды сельскохозяйственных продуктов говорит, как невозможно недостаточно того, что сделано у нас для деревни.
Я сказал бы: даже модели того, как должно быть, как можно выдерживать конкуренцию западных соседей, не сделано еще. А ведь экономическая борьба требует такой усовершенствованной техники, такого же усовершенствованного оружия, как и политическая.
И неизбежность этой экономической войны, неизбежная непрерываемость ее делают ее еще опаснее политической.
Вот какое впечатление произвела на меня выставка.
Я провел на ней несколько дней. По целым дням ходил (расстояние и отсутствие путей сообщения на самой выставке — все та же картинка нашей жизни), уставал страшно, а когда голод давал. себя знать, ел, как и все, плохо, теряя к тому же массу времени на эту плохую еду.
Любовался типами, каких не каждый день увидишь в обыкновенное время.
Выползло из своих глухих, далеких норок все из провинции, что имело только возможность себя проверить.
Типична физиономия публики и вечером вне выставки. «Омон», «Россия», «Повар» полны народом.
Ярмарочный театр, тип провинциального театра для наживы с громкими именами для рекламы и со всей остальной балаганной обстановкой (урезанной оперой, плохим хором, невозможным оркестром, бедной труппой), тоже сравнительно полон.
Зато городской театр, красивое симпатичное здание, наполовину пустует.
Но зато в городском театре для провинции небывало художественная постановка опер.
Прочувствовано, каждая деталь отделана, масса нового в постановке опер, прекрасный хор, оркестр, красивый ансамбль исполнителей.
Сцена живет, увлекает.
Корысти, погони за деньгами нет.
Там любовь, там искусство.
Этот театр — один из ярких блесток выставочной жизни. Истинные ценители там: балконы, галереи — верхи полны; смотришь и отдыхаешь на осмысленных интеллигентных лицах.
Для народа развлечений нет.
Не привык как-то наш народ развлекаться.
Попробовало было на Ходынке, отдавило себе хвост и опять уползло страшное неведомое чудовище назад в свои темные дебри вечного труда.
Не знаю, как кого, а меня охватило тяжелое, прямо тягостное чувство, когда я въезжал в Россию из Европы. С внешней стороны все, как будто, то же, но чего-то не хватает. Мучительно роешься в мыслях, в чувствах.
Что-то там, за границей, осталось… Что? Записки Волькенштейн, книги, брошюры, словом, все то свободное слово, которое не пропускает наша цензура.
Слово, основа мира, всего живущего: «В начале бе Слово».
И конечно, свободное, потому что цензора уже потом пришли и наложили свою тяжелую руку на мир, на все живое.
Мне рисуется, как этот, часто малограмотный человек, в силу протекции облеченный званием цензора, сидит и водит своим красным карандашом.
И хорошо, если еще малограмотный или принимающий в том или другом виде приношение.
Боже сохрани, если это добросовестный и притом грамотный цензор. Еще хуже, если он делает свою карьеру!
Сколько их сделало эту карьеру до крымской кампании.
Все, казалось, было вычеркнуто…
И вдруг все, все и сразу всплыло, и каждая красная черточка превратилась в красную полоску крови.