Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Шрифт:
Сладострастные блеянья этих ослов несутся в сонном воздухе, несутся крики продавцов каштанов, усталость, сон смыкает глаза. Мы идем дальше, и кажется все кругом каким-то сном, который где-то, когда-то уже видел.
Вот наконец и гостиница, где-то на краю города, после целого ряда громадных каменных оград.
В. В. смущен тем, что гостиница не из важных, но нам все равно, и мы рады какому-то громадному сараю, где нам отводят помещение. Очень скоро нам подают «беф а ля Строганов» на масле из бобов, рис, чай и сахар.
Все кажется роскошным, поразительно вкусным, Мы
— А интересно спросить, — говорит Н. Е., — из чего этот беф-строганов? Может быть, собачки…
— Не все ли равно, вкусно?
— Вкусно-то вкусно…
19–25 октября
Проснулись рано, но еще раньше нас проснулись любопытные, и теперь с добродушным любопытством дикарей толпа праздных китайцев стоит и ждет, что из всего этого выйдет… Вышло то, что пришлось при них и одеваться и умываться.
Во дворе уже стоят готовые для нас экипажи. Надо посмотреть.
На двух громадных колесах устроен решетчатый ящик, обтянутый синим холстом. Высота ящика немного больше половины туловища, длина две трети этого туловища, ширина — полтора. Одному сидеть плохо, вдвоем отвратительно, втроем, казалось бы, немыслимо, но китайцы умудряются усаживаться по пяти человек и двое на переднем сиденье.
Никаких, конечно, рессор, и так как сидение приходится на оси, то вся тряска передается непосредственно. Спускается с горы экипаж, и вы с вещами съезжаете к кучеру, едет в гору — вас заталкивает в самый зад, и вещи нажимают на вас, в громадных ухабах вы то и дело стукаетесь головой, руками, спиной о жесткие стенки вашей узкой клетки.
Четыреста верст такой дороги.
Три мула в запряжке: один в корню, два впереди.
Во всей Корее и такого экипажа нет, но уродливее, тяжелее, неудобнее и в смысле сиденья и в смысле правильного распределения сил трудно себе что-нибудь предстазить.
Сила одной лошади уходит на то, чтоб тащить лишнюю тяжесть десятипудовых колес, годных совершенно под пушечные лафеты; и наш еще легкий экипаж, грузовые же в два раза тяжелее, и тридцать пудов груза там тянут шесть-семь животных: бык, корова, мулы, лошади, ослы, все вместе.
Трогательное сочетание громадных быков с каким-нибудь седьмым осленком. Он равнодушно хлопает своими длинными ушами и с достоинством, в путаной запряжке смотрит на вас из толпы своих больших сотоварищей.
Колеса, обитые сплошь толстым железом, кончаются острыми ребордами, которые, как плуг, режут колею.
Для каменистого грунта это хорошо, но в мягком колея доходит до глубины полуаршина, всегда при этом так, что как раз там, где одна сторона колеи совсем ушла в землю, другая мелка, и поэтому, помимо невозможных толчков и перекосов, ехать рысью немыслимо.
Да и шагом, надо удивляться, как едут.
— Что делать, — объясняет возница, — закон не позволяет иного, как на двух колесах, устройства экипажей. Только богдыхан может ездить на четырех.
Для одного человека, который к тому же никуда и не ездит, остальные четыреста миллионов поставлены в такие дикие условия, которые от нечего делать разве можно выдумать в пять тысяч лет.
Вот идет китайская женщина. Несчастная калека на своих копытах вместо ног. Походка ее уродлива, она неустойчиво качается и, завидя нас, торопится скрыться, но не рассчитывает ношу и вместе с ней летит на землю: хохот и крики. Она лежит, и на нас смотрят ее испуганные раскошенные глаза (у женщин почти у всех глаза раскошенные и тип выдержан), утолщенное книзу мясистое лицо: толстый расплюснутый нос, толстые широкие губы. Лицо намазано синеватыми белилами, фигурная прическа черных волос с серебряными украшениями. Да, пять тысяч лет выдумывали такого урода-калеку. Это надежный охранитель своей позиции и в то же время мститель за себя — это тормоз посильнее и телеги.
— Со мной, калекой, останетесь, и никуда я и от вас не уйду и вас не пущу.
Тормоз говорящий, живой. Все остальное мудрый Конфуций, хуже корана, до конца веков предрешил.
В этом отношении очень характерна одна легенда о Конфуции.
Однажды Конфуций с тремя тысячами учеников вошел в одну глухую долину. Там под фруктовым деревом, с западной и восточной стороны, сидело по женщине. С западной стороны женщина была стройна и красива, с восточной стороны женщина была некрасива, имела длинную талию и короткие ноги.
— Вот поистине, — сказал Конфуций своим ученикам, — красивая женщина и вот урод.
И он показал на женщину восточную.
— Но когда тебе придется, — сказала женщина Востока, — вдеть в зерно четки с тысячью отверстиями нитку, придешь за решением ко мне.
— Она не только уродлива, но и глупа, — сказал Конфуций, — и поистине не следует нам здесь больше оставаться.
И он ушел назад, в город со своими учениками, В тот же день позвал Конфуция к себе богдыхан и предложил через все тысячу отверстий одного зерна четки продеть нитку. Тогда вспомнил Конфуций о женщине Востока и пошел к ней…
Он нашел ее в той же долине, под тем же деревом, на том же месте, но женщины Запада не было с ней больше.
— Да, — сказал Конфуций, — я действительно пришел к тебе за решением.
— Я ждала тебя, — ответила женщина.
И, взяв у Конфуция четку, она опустила ее в мед. И, взяв шелковую нитку, она привязала ее к маленькому, только что родившемуся муравью.
Затем, вынув четку из меда, она пустила на нее этого муравья.
Муравей съел мед на поверхности и полез за ним во все тысячи отверстий, а за ним проходила и нитка.
— Отнеси богдыхану, — сказала женщина Востока, подавая ему готовую нитку.
Тогда Конфуций сказал ей:
— Я вижу теперь твою мудрость: ты не только предвидела задачу, которую дал мне богдыхан, но и решила ее. Я до сих пор считал себя мудрым и только теперь вижу, как ничтожна моя мудрость перед твоей. Молю тебя поэтому, не для своего блага, а для блага моего народа, открой мне великий источник твоей мудрости. И если ты приобрела его учением, скажи имя великого учителя, и я не пожалею всей жизни, чтобы перенять у него хоть несколько его великой мудрости.