Том 6. Дураки на периферии
Шрифт:
Входит Крашенина, в длинном платье, в весенней шляпе, с маленьким букетом цветов. Она подходит к гробу Абраментова. Стоит у изголовья. Потом несмело гладит обугленную голову Абраментова. Потом склоняется и робко целует его в губы. Молчит. Вытирает глаза таким жестом, точно поправляет прическу на висках.
Крашенина (тихо). Вы были правы, товарищ Абраментов. Я и полюбила вас и заплакала. Но я не рада теперь. (Кладет цветы в изголовье. Поправляет одежду на трупе, всматриваясь в Абраментова). Я забыла запомнить ваше лицо. (Трогает лицо покойного). Ну, прощайте теперь совсем. (Отходит,
Входит Пужаков, в костюме, в галстуке, убранный, с громадным букетом красных роз.
Пужаков (читает). «Храбрейшему инженеру, товарищу рабочего класса». Довольно верно — хотя что-то недостаточно. «Другу Сене, павшему на поле пролетарской славы и чести». На поле падать не надо, оно ровное. «Мертвые герои прокладывают путь живым». Живым? А кто такие эти живые — герои или нет? Нужно ли им путь-то прокладывать? Эх ты господи!.. (Подходит к трупу Распопова). На, Сеня, (Кладет цветы на грудь мертвого. Стоит молча в неловкости). Что ж ты, Семен, навсегда, стало быть, уморился? Так там и останешься? (Молчит). До самого социализма дожил, а — умер… Вот скоро хорошо уж будет, а тебя нету; нам, брат, без тебя тоже стыдно оставаться. Ты, значит, сделал, а другие жировать будут, — это ведь неверно. (Молчит, тоскует). Нет, и помереть хорошо за такое дело и в такой год… Взяла революция — и даст революция. Молодец, Семен, — ты лучше живого теперь: лежи вечно!.. Вот дай управиться — природу победим, тогда и тебя подымем… Эх, горе нам с героями! (Берет из своего букета два цветка). Надо и тому положить: тоже свой человек. (Кладет на Абраментова два цветка. Крашениной). Здравствуйте! Тоже горюете стоите — иль просто так себе?..
Крашенина. Просто так стою.
Пужаков. Отчего же? — надо погоревать. Так стоять неприлично.
Крашенина. Я тоже горюю. Я солгала вам, что так стою.
Пужаков (глядя на осунувшуюся Крашенину). Ну вот это нормально, это сознательно, а так стоять нельзя.
Крашенина. Я теперь полюбила его.
Пужаков. А это еще лучше, еще приличней. Поцелуйтесь с ним на прощание — он ведь один остается. А ты с нами будешь.
Крашенина приближается к Абраментову. Одновременно входит Мешков — согнувшийся, неряшливый в лице и одежде; он останавливается у ног Абраментова.
Крашенина (приподнимает черную руку Абраментова, целует ее и говорит мертвому). До свидания. (Накрывает лицо Абраментова куском покрывала от изголовья).
Пужаков (радостно). Вот это нам приятно… А то раньше красивые девки мужиков любили за одно лицо, а на лице — глупость. Крашенина стоит молча.
Мешков (неопределенно). Неясность жизни была…
Пужаков. А нам давно все ясно. Социализм, брат, это тебе не один пот на рубашке, а вот… что-то такое… серьезное: геройская жизнь и смерть… Что ж я Семена-то забыл поцеловать! (Идет к Распопову и целует его). Ну, Сеня, прости меня. Я, знаешь, может, и сам бы умер, — по-товарищески, чтоб с тобой быть, да теперь вместо тебя нужно жить — опять мне забота.
Мешков (про себя, недоуменно). А мне что делать в этой жизни? (Горестно). Я не могу ни погибать, ни целоваться. Я стесняюсь жить… (Абраментову). Сережа, ведь я же говорил тебе, что
Входит Жмяков, одетый в черное, намеренно грустный, до торжественности.
Жмяков. Оркестр прибыл, товарищи, двадцать три человека состав. На дворе дождь и молния! (Снимает шляпу и отряхивает ее от капель дождя).
Пужаков. Ну зачем оркестр? Зачем людей еще больше расстраивать? И так печально будет.
Жмяков. Нисколько, товарищ Пужаков. Наша печаль превратится в звуки, а звуки рассеются.
Пужаков. Вот тебе раз.
Жмяков (в дверь). Прошу вас, товарищи. (Хозяйствует у гробов, готовит их к выносу).
Входит человек шесть-семь рабочих.
Пожалуйста, будьте любезны — в главную залу.
Рабочие и Пужаков поднимают гробы на руки и быстро трогаются с места.
Осторожнее. Без темпов, пожалуйста.
Идут вслед за гробами. Позади всех уходит Крашенина. Остается один Мешков.
Мешков (находит телефон на стене и берет трубку). 4-81… Благодарю вас… Я вот вам звонил уже… Это объявление по поводу смерти одного гражданина, члена секции… Да, да, — о котором скорбит двоюродная сестра… (Слушает). Нет, он еще не похоронен… Он ждет объявления… Все лежит. (Слушает). Сегодня помещено?! (В волнении). А… а где же газета, ее утром не продавали, где ж она? (Слушает). Когда? К четырем часам дня? Отчего к четырем — из-за объявления?!.. Ах, бумагу не доставили… Спасибо, спасибо!.. Правильно все напечатали: Иван Васильевич Мешков, да? и — умер? (Слушает). Скончался?.. Спасибо, спасибо… (Вешает трубку. Один). Ну, мне надо кончаться… Уже давно, давно пора, дорогой мой друг, бедный мой человек, — ни помолиться тебе некому, ни попрощаться не с кем… Вот умер Сережа, и мне его не жалко — сердце пусто, ум давно без памяти, чувства безответны… Я весь уже легкий, скучный, как усталое насекомое, которое несется ветром в старую осень.
Глухо, точно очень далеко, играют похоронный марш. Звуки встают, как вещи, неподвижно.
Мешков (прислушиваясь). Сережа, ты обманут. Ты видишь, они не могут сами тосковать по тебе и заставили музыку… Сережа, ты скоро уйдешь в материк, в тесную землю, опять в тюрьму. Зато у нас с тобой останется одна свобода — свобода быть забытыми.
Музыка прекращается. Слышится далекий раскат грома.
Ну, мне пора ложиться. Сейчас перестану дышать! (Ложится на стол. Вдруг привстает и сидит на столе). Скучно чего-то. (Сходит со стола, идет к телефону, снимает трубку). Барышня, дайте мне номер какого-нибудь человека… (Ждет, слушает). Что вы говорите?.. Хорошо. (Кладет трубку). Гроза: телефоны не работают, человек не отвечает. Пойду погляжу на улицу — какая там гроза. Сейчас вернусь. (Уходит).
В другую дверь входит Жмяков.
Жмяков (садится в усталости). Устал горевать… Трупы унесли в дождь, живые пошли сочувствовать, а оркестр с полдороги пойдет в садик и там заиграет другие мотивы… А затем наступит вечер, погода изменится, выйдут домработницы и начнут под музыку воздух рассекать. Шумит население на земле!
Приходит Девлетов, в мокром плаще, с маленьким чемоданом. Ставит чемодан на пол.