Том 6. Дворянское гнездо. Накануне. Первая любовь
Шрифт:
Полемическим ответом на критику М. И. Дарагана была напечатанная в еженедельной газете «Московский вестник» статья И. В. Павлова «„Накануне“ и „Наше время“», подписанная псевдонимом Л. Оптухин. Ответственность за появление в печати статьи Дарагана И. В. Павлов возлагал на редактора «Нашего времени» Н. Ф. Павлова, обвиняя его в совершенном отсутствии литературного вкуса, а говоря о нападках Дарагана на роман Тургенева, отмечал, что они похожи «на требования самого придирчивого квартального надзирателя» и свидетельствуют о «разительном сходстве с полицейским образом мыслей» ( Моск Вестн,1860, № 12, 25 марта, с. 192).
Расценивая роман «Накануне» как «самое зрелое из всех тургеневских произведений», И. В. Павлов брал под защиту обличительно-дидактическое начало в нем, связанное с критикой «лишних людей». По его мнению, это начало, ничуть не повредив художественности романа, подтвердило способность Тургенева не отгораживаться «от всего живого и современного». Имея в виду изображения Шубина и Берсенева, И. В. Павлов утверждал: «одна
Тургенев откликнулся на статью И. В. Павлова благодарственным письмом от 15 (27) апреля 1860 г. «Земно кланяюсь Вам за Ваше заступничество, — писал он, — и сожалею только о неприятностях, которые Вы навлекли на себя Вашей статьей».
Одновременно со статьей И. В. Павлова в еженедельном демократическом журнале «Искра» появились посвященные «Накануне» «Выдержки из памятной книжки старшего чиновника особых поручений „Искры“». Эта небольшая заметка, направленная в основном против трактовки Дараганом образа Елены, имела характерное резюме: «От статьи г. Дарагана о последней повести г. Тургенева веет такою высокою добродетелью, что редактору „Домашней беседы“ приходится смиренно преклонить голову и сказать: „ты превзошел меня“» (Искра, 1860, № 12, 25 марта, с. 134). Через три месяца редактор «Домашней беседы», мракобес В. Аскоченский, подтвердил справедливость этого заключения «Искры», напечатав на страницах своего издания «Журнальные заметки», в которых была предпринята демагогическая попытка опорочить образ Елены от лица провинциального читателя. «Повесть „Накануне“ произвела в провинции крайне неприятное впечатление, — говорилось в этих заметках, — в девушке она хочет видеть нравственно разумное существо, а не нечто вроде самки, увлекаемой минутой…» (Домашняя беседа, 1860, вып. 29, 16 июля, с. 365–366). «Журнальные заметки» заканчивались пряным апофеозом узконационалистических и религиозно-патриархальных начал в женском воспитании: «Русская женщина должна быть вполне русской: с крепкой верой в бога, с любовью ко всему чистому, святому и истинно прекрасному. Жорж Санды и tutti quanti вовсе не к лицу нам < …> да избавит нас святое провидение от всех и даже от тургеневских Елен!» (там же, с. 370, 371).
Участие газеты «Наше время» в полемике вокруг романа не ограничилось выступлением Дарагана. Вскоре на ее страницах появилась снискавшая столь же скандальную известность статья Н. П. Грот «Елена Николаевна Стахова», подписанная претенциозным псевдонимом «Русская женщина». Высказав мысль, что Елена «как нельзя лучше воплощает в себе элемент разрушения», и осуждая «не женскую храбрость и стремительность Елены», отважившейся на «эгоистический и легкомысленный поступок тайного брака», Н. П. Грот, подобно В. Аскоченскому, противопоставляла ей «типы женщин, которые в тиши и безвестности отмечают свое существование высокими христианскими добродетелями», отличаясь «самоотвержением и благодушием в отношениях семейных < …> даже и там, где родители в глазах детей не заслуживают полного сочувствия и уважения» (Наше время, 1860, № 13, 10 апреля, с. 208, 209). Протестуя «против безусловного поклонения образцу, созданному для нас г. Тургеневым», Н. П. Грот обращалась к романисту с советом «проникнуться глубоким нравственным смыслом человеческой жизни, понять ее связь с вечностью, стараясь узнать ближе тот небесный источник духовного усовершенствования, который мы, христиане, не можем более исключать из жизни нашей».
На статью Н. П. Грот отвечала известная писательница Евгения Тур (графиня Е. В. Салиас де Турнемир), анализировавшая образ Елены по преимуществу с точки зрения идей женской эмансипации. Защищая право тургеневской героини на самостоятельный выбор жизненного пути и касаясь в связи с этим нелепых обвинений в безнравственности, эгоизме, недостатке самоотверженности и т. п., высказанных по ее адресу в статье Н. П. Грот, Е. Тур писала: «Можно ли кинуть камень в Елену за то, что она < …>, полюбив некрасивого, бедного и неуклюжего Инсарова, пошла за ним на край света», сознавая, что «жизнь его < …> принадлежит безраздельно освобождению отечества, а потом уже ей? В этом сознании уже заключается отречение от себя, совершенное отсутствие эгоистического чувства…» ( Моск Вед,1860, № 85, 17 апреля; статья «Несколько слов по поводу статьи „Русской женщины“»). Не считая тургеневскую Елену «образцом совершенства», Е. Тур вместе с тем отдавала ей предпочтение перед большинством женщин из привилегированного общества. Сущность взглядов Н. П. Грот на роль женщины в семье определялась в статье Е. Тур следующим образом: «Одни жители Востока < …> осуждают женщину на жизнь в гареме и не приобщают ее к жизни мужей и сыновей < …> Странно, что Русская женщина< …>,
После статьи Е. Тур полемика вокруг образа Елены вспыхнула с новой силой. Мнения Дарагана и Грот получили поддержку в статье редактора газеты «Наше время», Н. Ф. Павлова, цинично утверждавшего, что положительные отзывы о Елене со стороны Е. Тур и других критиков обязаны своим происхождением слепому поклонению авторитету писателя, «ребяческому состоянию умственного развития, живучей страстишке к раболепству» (Наше время, 1860, № 17, 8 мая, с. 264). Вместе с тем Н. Ф. Павлов стремился доказать, что Тургенев, подобно Гоголю в период работы над вторым томом «Мертвых душ», идет по ложной дороге создания мнимо положительных образов, не имеющих почвы в реальной действительности. «Елена Стахова не живое существо, а мертвая фигура, гальванизированная искрами ума и поэзии. Это родная сестра Улиньки», — писал Н. Ф. Павлов.
В периодической печати шестидесятых годов мысль о родстве «Накануне» со вторым томом «Мертвых душ» высказывалась нередко. Однако в отличие от Писарева и некоторых других критиков того времени (см. ниже) Н. Ф. Павлов защищал эту точку зрения с реакционных позиций. Сравнение «Накануне» со вторым томом «Мертвых душ» было для него поводом для дискредитации прогрессивной общественной тенденции романа Тургенева. В истории любви Елены к Инсарову Н. Ф. Павлова раздражала главная причина ее возникновения — сочувствие освободительным идеям. «Скажите на милость, — возмущался Н. Ф. Павлов по этому поводу, — есть ли в этом спасении Болгарии хоть одна черта, одно слово, один звук, который отозвался бы в душе читателя и заставил его, хоть на минуту, поверить, что в Инсарова < …> можно влюбиться?»
Последним выступлением газеты «Наше время» в связи с романом Тургенева была статья «Ответ русской женщины госпоже Тур», в которой Н. П. Грот, правда, в более сдержанной форме, повторила свою точку зрения на образ Елены. Примечательными в этой статье были лишь некоторые новые детали. Так, например, имея в виду то место из статьи Е. Тур, где говорилось о превосходстве Елены над женщинами из высшего общества, Н. П. Грот писала: «Кто может так решительно утверждать, что между светскими, аристократическими нашими женщинами нет таких, которые были бы способны на совершенное забвение себя и не разделили бы охотно с любимым человеком даже ужасов заточения и казни? И в нашей недавней истории есть уже тому живые примеры» (Наше время, 1860, № 18, 15 мая, с. 285). Это был намек на жен декабристов.
Центральное место в полемике вокруг «Накануне» заняла статья Н. А. Добролюбова «Когда же придет настоящий день?» (журнальное заглавие — «Новая повесть г. Тургенева». — Совр,1860, № 3), в которой роман получил оценку с революционно-демократических позиций.
Добролюбов отмечал в «Накануне» «неотразимое влияние естественного хода общественной жизни < …>, которому невольно подчинилась сама мысль и воображение автора», чутье Тургенева к «живым струнам общества», его уменье «тотчас отозваться на всякую благородную мысль и честное чувство», «живое отношение к современности» ( Добролюбов,т. 2, с. 208).
Рассматривая «Накануне» на фоне предшествующих романов и повестей Тургенева с их главной темой о «лишних людях», Добролюбов с удовлетворением констатировал также существенные изменения в миросозерцании писателя, в его художественном восприятии действительности. «В новой повести, — писал Добролюбов, — мы встречаем другие положения, другие типы, нежели к каким привыкли в его произведениях прежнего периода. Общественная потребность < …> живого дела, начало презрения к мертвым абстрактным принципам и пассивным добродетелям выразилось во всем строе новой повести» (там же, с. 212, 213). В образе Елены Добролюбов видел новую, по сравнению с Ольгой Гончарова, «попытку создания энергического, деятельного характера», основой которого является «строгое равнодушие к ненужным излишествам богатой жизни» и «жажда деятельного добра» «ввиду беспомощной нищеты». «Как идеальное лицо, составленное из лучших элементов, развивающихся в нашем обществе, — отмечал Добролюбов, — Елена понятна и близка нам» (там же, с. 214, 216). Об Инсарове Добролюбов писал: «Всё обаяние Инсарова заключается в величии и святости той идеи, которой проникнуто все его существо» (там же, с. 226), и подчеркивал, в связи с этим, «огромную разницу» между ним и Берсеневым и Шубиным: «Любовь к свободе родины у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении: она у него во всем организме < …> Оттого, при всей обыкновенности своих способностей, при всем отсутствии блеска в своей натуре, он стоит неизмеримо выше, действует на Елену несравненно сильнее и обаятельнее, нежели блестящий Шубин и умный Берсенев» (там же, с. 222). Положительные характеристики общественной значимости образов Елены и Инсарова сопровождались в критике Добролюбова столь же высокими оценками изображения интимных отношений главных героев. Добролюбов особо отметил проникнутое «строгой истиной и бесконечно грустной прелестью» изображение жизни Елены и Инсарова в Венеции. «Для нас это самое задушевное, самое симпатичное место всей повести», — писал Добролюбов (там же, с. 223).