Том 6. Художественная проза
Шрифт:
— Господа генералы! — провозгласил важно Пугачев. — Полно вам ссориться из безделицы. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь.
Хлопуша и Белобородов не сказали ни слова и мрачно смотрели друг на друга. Я увидел необходимость переменить разговор, который мог кончиться для меня очень невыгодным образом, и, обратясь к Пугачеву, сказал ему с веселым видом:
— Ах! я было и забыл благодарить тебя за лошадь и за тулуп. Без тебя я не добрался бы до города
Уловка моя удалась. Пугачев развеселился.
— Долг платежом красен, — сказал он, мигая и прищуриваясь. — Расскажи-ка мне теперь, какое тебе дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?
— Она невеста моя, — отвечал я Пугачеву, видя благоприятную перемену погоды и не находя нужды скрывать истину.
— Твоя невеста! — закричал Пугачев. — Что ж ты прежде не сказал? Да мы тебя женим и на свадьбе твоей попируем! Завтра же и за невестою съездим в Белогорскую крепость. — Потом, обращаясь к Белобородову: — Слушай, фельдмаршал! Мы с его благородием старые приятели; сядем-ка да поужинаем; утро вечера мудренее. Завтра посмотрим, что с ним сделаем.
Я рад был отказаться от предлагаемой чести; но делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом. И я вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
Оргия, коей я был невольным свидетелем, продолжалась до глубокой ночи. Наконец хмель начал одолевать собеседников. Пугачев задремал, сидя на своем месте; товарищи его встали и дали мне знак оставить его. Я вышел вместе с ними. Савельич стоял у ворот, держа наших лошадей. По распоряжению Хлопуши караульный отвел меня в приказную избу, где меня оставили с Савельичемвзаперти. Дядька был в таком изумлении при виде всего, что происходило, что не сделал мне никакого вопроса. Он улегся в темноте и долго вздыхал и охал, наконец захрапел, а я предался размышлениям, которые во всю ночь ни на одну минуту не дали мне задремать.
Среди рукописей сохранился набросок введенияк роману, писавшегося от лица автора записок:
Любезный внук мой Петруша!
Часто рассказывал я тебе некоторые происшествия моей жизни и замечал, что ты всегда слушал меня со вниманием, несмотря на то, что случалосьмне, может быть, в сотый раз пересказывать одно. На некоторые вопросы я никогда тебе не отвечал, обещая со временем удовлетворить твоему любопытству. Ныне решился я исполнить мое обещание. Начинаю для тебя свои записки, или лучше искреннюю исповедь, с полным уверением, что признания мои послужат к пользе твоей. Ты знаешь, что, несмотря на твои проказы, я всё полагаю, что в тебе прок будет, и главным тому доказательством почитаю сходство твоей молодости с моею. Конечно, твой батюшка никогда не причинял мне таких огорчений, какие терпели от тебя твои родители. Он всегда вел себя порядочно и добронравно, и всего бы лучше было, если б ты на него походил. Но ты уродился не в него, а в дедушку, и по-моему это еще не беда. Ты увидишь, что, завлеченный
5 августа 1833. Черная речка.
Сохранился также следующий набросок предисловия:
Анекдот, служащий основанием повести, нами издаваемой, известен в Оренбургском краю.
Читателю легко будет распознать нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романические. А для нас это было бы излишним трудом. Мы решились написать сие предисловие с совсем другим намерением.
Несколько лет тому назад в одном из наших альманахов * напечатан был . . . . .
Гости съезжались на дачу…
Вместо «Мне хотелось бы… друг для друга» — в черновой рукописи:
— Мне хотелось бы влюбиться в П. * ,— сказала Вольская.
— Какой вздор, — возразил Минский. — П. есть в свете такое же дурное подражание, как в своих стихах, лорду Байрону. Что вам кажется в нем оригинальным — ничтожно, как довольно посредственное подражание. Но вы ничего не читаете, а потому легко вас и ослепить затверженным . . . . .
После слов «не только иностранец, но и свой» первоначально следовало:
Между тем общество наше скучно для тех, которые не танцуют. Все чувствуют необходимость разговора общего, но где его взять, и кто захочет выступить первый на сцену? Кто-то предлагал нанимать на вечер разговорщика, как нанимают на маленькие балы этого бедного фортепьяниста.
На углу маленькой площади…
После слов «но еще прекрасная» в беловой рукописи зачеркнуто:
Изысканность и свежесть ее платья и головного убора противоречили ее томному и болезненному виду. Черные глаза, впалые и окруженные синевою, оживляли тонкие и правильные черты ее бледного лица.
После слов «Князь Яков давно умер» в черновой рукописи следовало:
Это брат его князь Павел, мерзавец отъявленный.
— А, знаю, тот, который тому лет пятнадцать получил пощечину и не дрался.
— Совсем нет, его просто побили палками.
— Не он ли женат, кажется, на Катерине Вронской?
— Ничуть нет: на дочери парикмахера, нажившего миллионы. Ужасная дура.
В беловой рукописи это место было сильно сокращено:
— А, тот, который получил когда-то пощечину и не дрался?
— Совсем нет, его били палкою… Всё это штуки его жены; я не имел счастья ей понравиться.
Затем и это было зачеркнуто.
После слов «Наглая дура» в беловом автографе зачеркнуто:
— Какие тонкие эпиграммы!
— Я за остроумием, слава богу, не гоняюсь.