Том 6. Лимонарь

Ремизов Алексей Михайлович

— Мало вас казнить, мерзавцев! — кричал Аполлон.

А они стояли оба, старик да старуха, безъязычные, трясли головой.

— Да я бы вам, окаянным, ну, скажи только, засыпал бы вашу Марсютку золотом. Мерзавцы.

Тут вошел Гаврила сторож и в ноги:

— Прости, царевна, согрешил. Не погуби.

— Что с ними делать? — показал Аполлон на старика и старуху.

А на них смотреть жалко.

— Прости им!

И не тронул Аполлон стариков, а Гавриле дал шапку золота да корзинку с гостинцами ребятишкам.

Как

очумелый, бежал по берегу Гаврила за кораблем.

— Кто ты?

— Кто?

— Я.

— Куда бежишь?

— Кто?

— Я.

И когда скрылся корабль, грохнулся Гаврила о песок и лежал очумелый, пока морской ветер не охладил его.

XI

Оттого ли, что стояло ненастье, или от душевных волнений перехватило у Аполлона горло, и весь он расхворался. Решено было остановиться в первом попутном городе.

И судьба привела в Ефес.

— Кто у вас самый первый доктор?

— Есть у нас сириец Агафон, самый первый, только его никак не дозовешься.

— Захворал тирский царь Аполлон.

— А! это дело другое. К царям да вельможам кто не поедет!

Послали за доктором. И вправду, не успел посланный на корабль вернуться, явился сам доктор.

Болезнь оказалась пустяковская, ничего опасного. Но будь и самой опасной, забыл бы Аполлон и самую лютую боль: от сирийца Агафона узнал Аполлон о царице Тахии.

Позвал Аполлон Палагею:

— Твоя мать нашлась, а вот кто ее спас!

И снова все рассказал Агафон о царице Тахии, помянул и учителя своего Ефиопа и только в одном не признался, что хотел жениться на царице.

Решено было сейчас же идти к царице.

— Вон на том холмике часовня Скорбящей! — показал доктор и предложил подвезти.

Но они отказались.

— Я понесу ей серебряный венок, а ты зеленую ветку! Палагея не могла слова сказать от радости: сейчас, вот сейчас, наконец-то, она увидит свою мать!

С большими дарами отпустил Аполлон доктора, а Палагея за мать поцеловала его в его, как звезды, глаза.

И они пошли: Аполлон с серебряным венком, Палагея с зеленою веткой.

Тахия сидела у часовни, бесчастная, переговаривала тихо с тихими птицами о счастье.

— Что такое, милые други, счастье на земле в сем горьком свете?

Птицы ей отвечали:

— Солнышко светит и светится море. Корму у нас, слава Богу, и все наши милые птицы сыты. Вот и есть наше счастье. Только никогда так не скажешь: всегда с тобою тревога — вон облачко, гроза будет, вон летит коршун, в скрыта ли дети? И лишь потом, как начнешь вспоминать, тут и помянешь, тут и скажешь: какое это было счастливое время, какое у нас было счастье! Счастье всегда потом.

— То же и это, ведь, счастье, други, когда начинаешь думать, как это станет, наконец, то, чего так хочешь.

— Верно, верно!

Счастье и потом, счастье и затем, счастье — мечта и память. А сию минуту — тревога.

— А вы знаете, в чем мое счастье?

— Нет, мы не знаем, — признались птицы: это наш брат и не знает, а скажет, а что пичушки, что зайцы, зверье вообще, они никогда.

— Вот, если бы настал такой день, такой час, такая минута и пришел бы сюда тирский царь Аполлон!

Птицы зачирикали: не то между собой, не то так, слов они не знали, какие сказать, про царя Аполлона они ничего не слыхали, а так ничего не ответить тоже нехорошо, вот и чирикали, словно жалели.

— А я уж часто думаю: не дождаться мне.

— Дождешься! — сказала какая-то птичка: она только, только что с моря, села у часовни.

— Вот мое счастье!

Тахия подняла глаза и остановилась, — не шелохнется.

— Дождешься, идут.

По зеленой тропке подымался Аполлон с серебряным венком, а с ним Палагея. И не узнала, не почуяла Тахия, что не жена, а дочь ее идет об руку с Аполлоном.

«Так вот оно как, а я-то ждала!»

И кольнуло ей в сердце — дышать нечем.

— Други, птицы, — вскочила Тахия и просит, как дети: — пустите меня!

И вдруг словно пробудилась.

Две белые птицы и она, как птица, летит над землею.

«Неразумная, ты посмотри, это, ведь, дочь твоя!»

И увидела Тахия: там на коленях перед ней, перед ее маленьким телом, Аполлон и та.

— Это моя дочь?

— Палагея.

И запечалилась Тахия, затужила и увидела Тарс, красный дом Черилы и Гайки, Палагею гимназисткой, Егоровну няньку и могилку нянькину, и как стоит Палагея на коленях, а над ней с пикой Гаврила сторож, морских разбойников, Поддувалу.

Она летит куда-то, а столько видит и то, что было, и то, что есть, так ясно видит, близко, будто совсем рядом над ее маленьким телом Аполлон и Палагея. И так ей хочется обнять свою дочь — она ни разу в жизни не прикоснулась к ней. Подошел доктор. Это Агафон сириец, он спас ее когда-то. Нет, тут и он бессилен. И его щитовидный опыт непобедимое не победит.

И заплакала Палагея, и Агафон сириец заплакал.

А она все летит и с ней две белые птицы. Тоска подкатывает к сердцу и так бы плакать ей, как заплакала дочь, а слез нет — жжет.

И увидела она Антиохию Великую — она раньше никогда не видела великий город Антиоха, — и среди города башню, а в башне, как звезда из ночи, светит царевна Ликраса.

«Какая несчастная!»

И увидела Аполлона, он стоял в звездном свете печальный.

И от тоски ее всю скрутило, дух зашел, и в то же мгновение, как молонья, пронзило ее, и вновь, как пробужденная, точно выскочила она из тисков тугущих и было уже легко ей. Спутников своих она не узнала, это были другие. И с ними легкая она летела, благословляя землю, мир и судьбу.