Том 6. Отдых на крапиве
Шрифт:
— Вы русский? — хитро спросил меня ужасный старик, хрипя своей огромной кривой трубкой…
— Да-с, русский! Может быть, это вам не нравится?!
— Нет, я люблю русских. Только я удивляюсь, как это русские могут носить при себе такие большие деньги! Ведь потерять можно.
— Да, — ехидно усмехнулся я. — Или какой-нибудь молодец полоснет ножом по горлу и отнимет.
Очевидно я разгадал страшного старика, потому что он испуганно от меня отодвинулся.
Подошла подруга одного из убийц и, сев рядом, спросила старичка:
— Нет
— Извольте! — засуетился я с самым залихватским видом. — Может быть, и вина хотите? Ликеру?
Тут же решил поддразнить ее апаша и, если можно, — вывести его из себя.
— Можно вас поцеловать в щечку?
— Если это вам доставит удовольствие — пожалуйста, — засмеялась она. («Боже, какое несчастное создание… Ну, что она знает, что она читала? Бедный кусок дикого мяса!..»)
— Вы русский? — спросила она, прихлебывая ликер.
— Да, милашка, русский! И есть деньжата — ха-ха-ха!
— Я читала русских писателей. Вы знаете Чирикова?
— Неужели читали Чирикова?
— Я его много читала. И Куприна читала, и Аверченко…
«А, чтоб ты лопнула», — подумал я. Мне сделалось душно.
— Кельнер! Счет. Я ухожу.
Один из убийц принес счет. Другой — взламыватель касс — стал менять мою тысячу крон.
«Сейчас будут резать».
Дьявольская выдержка — никто даже не пошевелился.
«Крон на двести обсчитает», — явилось у меня слабое утешение.
С легкой досадой в душе я встал, причем молодой подкалыватель вежливо поднял мою упавшую шляпу.
— Мфутета, — сказал ростовщический старик.
— Поклона! Служебник! Доброй ночи, — попрощались со мной из угла двое (наверное, конокрады!).
Я вышел на темную глухую улицу. Прошел квартал. Вдруг — услышал сзади себя топот чьих-то догоняющих меня ног. Оглянулся: так и есть! Молодой убийца, подругу которого я неосторожно поцеловал, догонял меня.
«Гм… Вот оно! Начинается!»
Я прижался к стене и приготовился к защите.
— Извините, милостивый пан, — сказало это отребье человечества, запыхавшись. — Вы, когда получали сдачу, уронили около стула пятидесятикроновую бумажку… Вот — извольте!
Схватившись за голову, я отшвырнул деньги, глухо застонал и побежал прочь от недоумевающего «отребья человечества».
Вот что такое — «самый страшный притон Праги»! Для такого большого благоустроенного города — это даже неприлично.
Родители! Если в кинематографе идет какая-нибудь очень пикантная фильма — можете послать ваших детей-подростков в этот притон.
Там — приличнее.
Русский беженец в Праге
Всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что, если человека, долго голодавшего или томившегося жаждой, сразу накормить до отвала или напоить до отказа — плохо кончит такой человек: выпучит глаза и, схватившись исхудалыми руками
История, случившаяся с гражданином советской республики Андрюшей Перескокиным, вполне удовлетворительно иллюстрирует это вышеприведенное бесспорное положение.
Всякому, даже не учившемуся в семинарии, известно, что долго голодавшего или жаждавшего человека надлежит откармливать или отпаивать постепенно: кусочек хлебца или мяса, глоточек воды, через час опять кусочек хлебца, глоточек воды. И эти порции усиливать только постепенно и с крайней осторожностью.
Будь моя власть, я бы на всех границах, через которые переваливают беглые советские граждане, стремясь в Белград, в Прагу и прочие места, — я бы на всех таких границах понастроил этакие предбанники, нечто вроде карантина, где беглецы подготовлялись бы к предстоящей сытой, безопасной жизни — постепенно, исподволь.
Скажем так: голодный, жаждущий, носящий на своем бренном теле шрамы от красноармейских штыков советский федеративный бедняга с разбегу перелетел границу и ввалился прямо в мои объятия.
Такого беднягу надлежит прежде всего схватить за шиворот и дать два-три тумака, чтобы переход от советской жизни к обыкновенной был не так резок.
Для этой же цели надлежит потом стащить беглеца в особую казарму и там дать ему кусок белого, но черствого хлеба, сдобрив его стаканом черного, но слегка прокисшего пива.
Ешь, собака! Пей, каналья!
Ночью рекомендуется разбудить спящего скитальца, произвести у него легкий пятиминутный обыск и ткнуть слегка штыком или прикладом в бок.
На следующий день федеративный беглец перевозится уже в более удобное помещение. Хлеб ему дается менее черствый, пиво прокисшее чуть-чуть, а вместо тычка штыком — пара снисходительных оплеух.
Когда вы заметите, что у беглеца уже появилась краска в лице и взор сделался более спокойным, а манеры самостоятельнее, рискните к мягкому белому хлебу прибавить немного жареного мяса, копченую кефаль и кусочек вареного поросенка. К этому: стаканчик казенной водки и полбутылки вкусного, свежего, пражского пива. Вместо побоев — легкий щипок или щелчок по голове, нечто среднее между болевым ощущением и игривой лаской.
На следующий день накормите беглеца супом, судаком, гусем и пирожными и, потрепав по плечу, можете уже выпустить его на свободу: вы приготовили его достаточным образом к восприятию прелестей спокойной, нормальной, сытой жизни.
Вот как нужно было делать.
А у нас — в Константинополе, Белграде, Праге — это дело поставлено чрезвычайно плохо… (Я говорю «у нас», потому что я теперь чувствую себя всюду у себя — Прага ли, Лондон или Мельбурн — это все мои летние виллы, в которых я спасаюсь от советской духоты…) Так вот, я и говорю — у нас дело поставлено из рук вон плохо: перескочил человек границу, почувствовал приволье и свободу, съел 10 фунтов белого хлеба, уписал поросенка и…