Том 6. Отдых на крапиве
Шрифт:
— Ведь это како дело, а? Мигает.
— Да может, то какой-нибудь знакомый его зашел за делом и огонек зажег? Аль бо вор?
— Может — и так, — вяло согласился вдруг погасший мужичонка.
Все неловко помолчали.
— Так мигает? — спросил снова добрый рачий господин — больше для мужичонкова одобрения.
— Мигает, — бестемпераментно пробормотал мужичонка, свеся голову.
Против дьякона сидела полная недурная собой дама с растрепанными белокурыми волосами, выбивавшимися из-под красной повязки, —
— Ну знаете, уважаемый крестьянин, — сказала она.
— Ваш рассказ оказался не на высоте. Ну что это: какие-то кузнецы, мигает.
— Мигает, — как эхо прошелестел «уважаемый крестьянин».
— Я не в восторге, — критически отметила дама.
— Из такого рассказа даже мой муж рассказа не сделает.
— А кто ваш муж? — спросил рачий господин, очевидно прочно принявший на себя обязанности добровольного конферансье.
— Мой муж? — Аркадий Аверченко.
Это было так неожиданно, что я только качнулся, будто меня сзади толкнули коленкой, но не нашелся что сказать.
— Неужели ваш муж — Аркадий Аверченко? — спросил оживившийся дьякон. — Ну как он, вообще?
— Ничего, спасибо.
— Все пишет?
— Пишет.
— Так-таки все пишет и пишет?
— Пишет.
— Мигает, — сказал задремавший было мужичонка.
— А какой он собой, этот Аверченко? — спросил я.
— Да такой, знаете… Среднего роста. И бородка Луи-Филипп.
— А как же я видел его фотографию без бороды, — удивился рачий конферансье.
— Да это у него бывает. Иногда сбреет, иногда отпустит. Вообще, со странностями.
— И пишет, говорите?
— То есть, знаете, сладу с ним нет. Как письменный стол увидит — затрясется весь… Он, впрочем, больше по ночам. Гора бумаги перед ним, слева бутылка коньяку, справа — рому. И как начнет писать — только держись. Слуги кругом мечутся, а он знай покрикивает:
«Перо свежее. Рому подлей. Чернил подлей». Верите ли, иногда в ночь до пяти раз доливали.
— Рому?
— Какое рому, — чернил. А допишет — сейчас же ко мне в спальню с пером в руке бежит: «Нинка, — кричит, — давай новую тему. Эту уже написал».
— Разве вы ему темы даете?
— Конечно, я. А кто ж?
— Однако приятно быть женой такого человека? — еще больше выпучив глаза, спросил конферансье.
— Ну знаете, не особенно. Врагу не пожелаю. В глубине души я обиделся, но промолчал. Господин с рачьими глазами давно уже чувствовал ревность к успеху, который имела «жена Аверченко». По его лицу было видно, что и он не прочь рассказать что-либо не менее удивительное. Для разгона еще раз спросил кроткого мужичка:
— Так мигает, говоришь?
— Ай, и мигает же…
— Глупости все это. Вот Париж такой город, что там не замигает. Да… Был со мной в Париже случай, что и до сих пор не могу опомниться. То есть свидетелем я был. Эйфелеву башню знаете?
Оказалось, знают все. Даже мужичонка видел на картине у сельского лавочника.
— Должно, высоченная гадина!
— Еще бы. По последним исследованиям до шестисот метров насчитывается. Иду это я однжды по уличке, вот как раз сбоку Эйфелевой башни. Вдруг гляжу — на третьем пролете человек стоит… а это саженей семь — десять. Посмотрел вниз, перекрестился — да как сиганет вниз.
Дьякон уже схватился за голову и застонал, раскачиваясь.
— В лепешку?
— Вот тут-то и самое главное, — восторженно вскричал пучеглазый господин. — Не в лепешку, о. дьякон. Отнюдь не в лепешку. А летит это он, достигает благополучно земли, становится на ноги, отряхается и идет как ни в чем не бывало.
— Мигает, — захохотал мужичонка.
— Одначе… Одначе… — растерялся дьякон. — Эт-то что ж такое? Как же это можно? С этакой высоты? Да это невозможно.
— Говорю ж вам, сам видел, — с достоинством сказал пучеглазый.
Наступила минута неловкого молчания.
Сухой господин с желтым монгольским лицом и редкими волосиками на усах, не произнесший доселе ни слова и стоявший около мужичка (только им обоим и не было места), — вдруг шагнул к пучеглазому, протянул ему руку и пожал, крепко, благодарно потрясая ее…
— В чем дело? — растерялся пучеглазый.
— За что это вы?
— Ах, я вам так благодарен, — серьезно заговорил желтый господин. — Видите ли, дело в том, что я и есть тот самый господин, который спрыгнул тогда с Эйфелевой башни. Но только мне никто никогда не верил, что было так удачно: «врете», говорят. Вы первый человек, который подтвердили.
Все застыли, ошеломленные; но я не такой человек, чтобы остаться в тени в то время, когда мой ближний так удачно выдвинулся.
Я встал, нагнулся к белокурой даме в красной повязке, схватил и даму, и повязку в объятья и стал осыпать поцелуями, приговаривая:
— Родная моя! Голубушка! Какая приятная встреча!.. Если бы десять человек спрыгнули с десяти Эйфелевых башен, это не вызвало бы такого шума и скандала, как то, что я сделал…
Дама вырывалась из моих цепких объятий, крича о защите, о. дьякон и рачий господин схватили меня за руки — превеселая была суматоха.
— Он сумасшедший, — кричал дьякон. — Это вы его Эйфелем своим с ума свели.
— Как он осмелился? Как? — визжала дама.
Я выпустил ее из объятий и сложил руки на груди, приняв осанку, полную спокойного достоинства:
— Скажите, господа, — спросил я. — Имеет право муж целовать свою жену?
— Оно-то имеет, конечно, — сердито сказал о. дьякон.
— Так то ж муж, а вы так, пришей кобыле хвост…
— Нет-с, не хвост. При вас ведь эта дама говорила, что она жена писателя Аркадия Аверченко?