Том 6. Отдых на крапиве
Шрифт:
— Ну, что у вас новенького?
— Ничего, — торопливо ответил я.
— Пяткина давно видели?
— Не видел Пяткина.
— А-а. А Семен Николаич к вам захаживает?
— Нет!
— Так, так. Тру-ру-ру-ру… Солнце жарит, как безумное, а все-таки знаю: будет дождь. Вы как думаете?
— Что?
— Будет дождь?
— А черт его знает.
В голове же у меня все время долбил клювом какой-то внутренний дятел: «Да проси же скорее денег, каналья, проси! Проси! Что тянешь? Возьми и уходи. Все равно ведь дам, и ты сам знаешь, что дам!»
— Что это с Лазуткиным делается?
— С ке-ем?
— С нашим знакомым Лазуткиным?
—
— Да совсем закружил Лазуткин. Сегодня его с одной дамой видишь, завтра с другой.
— К черту Лазуткина, — сухо промолвил я. («Да проси же, анафемский палач, проси скорее!»)
— Почему к «черту»?
— Не интересуюсь Лазуткиным.
— Вы сегодня какой-то странный, — обиделся он.
— Были на премьере «Колесо жизни»?
Я вскочил с места.
— Сколько?
— Что «сколько»? — вспыхнул он.
— Сколько вам надо?
— Чего?
— Денег, за которыми вы пришли.
Он встал с кресла, красный, негодующий.
— Кто вам дал право так со мной разговаривать?!..
— Значит, вы не за деньгами пришли?
— Положим, я действительно пришел просить ссудить меня некоторой суммой, но после такого обращения…
— Голубчик, не сердитесь. Но зачем мне все эти Лазуткины, Семены Николаичи, «Колеса жизни»? Скажем, пришли вы: «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — «Дайте денег». — «Нате». — «До свиданья». И больше ничего! Ведь я же видел, что и Лазуткин, и «Колесо жизни» вам, как и мне, совершенно неинтересны! К чему это?
— Простите, но я прекрасно понимаю, что такое долг вежливости и приличия, — угрюмо пробормотал он. — И по вашему способу денег никогда не попрошу! Я никогда не был хамом. И вообще после всего этого нам говорить не о чем! Прощайте. Навсегда.
Вот таким-то образом между тремя и половиной четвертого пополудни я потерял приятеля.
Вечером пошел к женщине, которая мне очень нравилась и которой, вероятно, я нравился. («Приходите почаще. С вами так хорошо».)
Мы сидели с ней на диване друг около друга.
Я, не отрываясь, глядел на ее белую шею, упругие плечи, на красные, как вишни, губы, и она тоже глядела на мои широкие плечи и на мои губы, и мне страх как хотелось поцеловать ее, а она (я уверен) тоже стремилась спрятать свою голову на моей груди и прижаться губами к моему лицу.
В это же время она говорила:
— Собиралась я на «Колесо жизни», да не попала. Хорошая пьеса?
— Хорошая, — со вздохом отвечал я. — А я не видел. Лазуткин видел. Кстати, вы знаете, Лазуткин совсем закрутился.
Она с трудом отвела глаза от моего лица и, проведя по лбу рукой, сказала:
— Да… Лазуткин… «Колесо жизни»… а этого… Пяткина встречаете?
— Три раза и еще два. А Лазуткин все с дамами. Хочу вас поцеловать в губы.
— Что-о?
— Это Лазуткин своим дамам так говорит…
— А-а…
Она промолчала, но, мне кажется, я угадал ее мысль: «Что мне Лазуткин с его дамами. Лучше бы ты поцеловал, сокровище мое!»
— Хорошо, — согласился я.
— Что хорошо?
— Поцелую вас.
Я схватил ее и сжал в крепких и теплых объятиях.
Она забилась, как воробей в кулаке, вырвалась и, красная, со сверкающими, точно алмазы, глазами, сказала прерывающимся от негодования голосом:
— Этакая пошлость! Вы забылись. Подите вон.
— Господи! — растерялся я. — Да ведь весь мир целуется друг с другом. Почему бы и нам не поцеловаться? Ведь мы же нравимся друг другу.
— На все должен быть переход и должно быть место. И вообще, мы знакомы
Вот таким-то образом между девятью и половиной десятого вечера я потерял любимую женщину.
С горя пошел в какое-то варьете с десятком кафешантанных номеров.
Все было уныло, глупо и безграмотно; визгливо пели, разухабисто танцевали, вскидывая ноги до самого носа.
Но вот — восьмым номером — вышла красивая полногрудая женщина с белыми гибкими обнаженными руками и большим декольте. Что-то в ее веселом лице и смеющихся глазах было такое, что я пригляделся к ней пристальнее.
Аборигены бешено зааплодировали: видно, это была местная любимица.
Оркестр заиграл ритурнель какой-то шансонетки; певица открыла рот и издала десяток невероятно фальшивых звуков:
— Мне мама скрипку подарила… И умолкла.
Улыбнулась и попросила:
— Дайте еще ритурнель. Оркестр «дал».
Она замолкла, чарующе улыбнулась и, махнув беззаботно рукой, приблизилась к самой рампе.
Подмигнула публике и начала с самым беззаботным видом:
— Позвольте мне, господа, быть с вами совершенно откровенной, хотя в шантане это и не принято… Ну, какая я певица? Голос, как у драной кошки. И никакую мне мама скрипку не дарила, да тут и не скрипка подразумевается, а просто пошлость. Неужели вы думаете, я поверю, что вам нужно мое пение, и слова этой песенки хоть на минуту заинтересуют вас. Неужели вы из-за этого пришли? Конечно, не из-за этого! Зачем же я буду вас мучить: голос фальшивый, мотив жалкий, примитивный, вроде «Чижика», а слова глупые. Почему же мы, все шансонетные певицы, это делаем? Зачем фальшиво поем и неуклюже танцуем? Да просто это предлог, чтобы показаться вам, чтобы вы могли рассмотреть — какое у нас лицо, тело, как мы сложены Так вот, и нечего мне с вами притворяться. Ни «альбома», ни «скрипки» мама мне не дарила, — слышите вы? Просто я хорошенькая женщина, ничего не умеющая делать, бездарная-пребез-дарная!.. Зачем же я здесь стою на сцене перед вами? Очень просто: вот мои руки — смотрите на них без мамы и без скрипки. Правда, красивые? Ничего себе, а? И ямочки на локте есть. А грудь? Хорошая грудь, нечего греха таить. Танцевать я тоже не умею, поэтому покажу вам ногу так, без танцев. Вот. Красивые ножки; высокий подъем; ажурный чулок довольно мило их обтягивает. Вот это левая, это правая — не сбейтесь. Ну, довольны? Вот затылок и спина. Я ее немножко больше декольтировала, чтобы возместить то, что я не пою о маминой скрипке. Ну, нагляделись? Простая и обыкновенная женщина без голоса, таланта, но и без предрассудков. Видите, как со мной легко? И я с вами поговорила по душам, родненькие мои, да и оркестр отдохнул. А теперь пойду переодеваться: наверное, кто-нибудь меня сейчас ужинать пригласит!
Я вскочил с места и вне себя от восторга закричал:
— Я приглашу!
Она добродушно засмеялась.
— Ну, вот видите. Какой шумный успех! Сейчас приду. И то уж, заболталась я тут с вами. До свиданья, родненькие, до завтра!
Этой ночью я нашел то, что растерял днем и вечером: женщину и друга…
И когда мы весело ужинали вдвоем, запивая котлеты бокалами холодного вина и объясняясь друг другу во взаимной симпатии, мне почудилось, что с нами сидел третий. Он был такой же веселый, как и мы, белые зубы его радостно сверкали на черном лице, серые ладони рук одобрительно аплодировали нам, а из толстых красных губ вылетали добродушные слова: