Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Декабрь, 1937
Париж
(Возрождение. 1937. 10 дек. № 4109. С. 7)
Случай в Шанхае
Недавно в Шанхае произошел «серьезный инцидент», как сообщила телеграмма из Шанхая. Ныне в мире случается много «серьезных инцидентов», но для нас большинство этих «инцидентов» не имеет существенного значения. Упомянутый же «серьезный инцидент» касается нашей сущности, и было бы непростительно, если бы мы остались равнодушны к этому «случаю». Для нас это не «инцидент», а знаменательное событие и внушительный пример миру. Мир, конечно, на это взглянул сквозь пальцы, но для них этот случай в Шанхае – исторический документ, который мы сохраним и, придет срок, кому-нибудь представим в будущей нашей тяжбе, а пока занесем в «кредит» нашего нравственно-политического счета в мировой бухгалтерии.
Вот
«Шанхай, 8 января, – аг. Рейтер:
Сегодня утром на территории французской концессии произошел серьезный инцидент.
Китайская женщина, вопреки японскому запрещению, вышла на бульвар „Дэ репюблик“. К ней бросился с угрозами японский солдат. Проходивший русский доброволец вступился за женщину и выхватил револьвер. Сбежалось 15 японских солдат, которые схватили русского и потащили его в японскую зону. Однако, русский успел дать сигнал свистком, и на место происшествия примчался грузовик с русскими добровольцами, и два французских блиндированных автомобиля. Сбежалось также до ста японских солдат.
Положение стало чрезвычайно напряженным. Французские власти освободили русского и увели его на свой участок. После переговоров между французскими и японскими офицерами, инцидент признан исчерпанным».
Только. Но для нас – не «только». Для нас тут-то и начинаются «последствия» – важные выводы и для нас, да и для мира, если он еще не совсем ослеп. Впрочем, и для них – не «только»: как сообщали газеты, японцы урегулировали этот «инцидент», добившись от европейцев, чтобы впредь охрану порядка на территории концессии несли только регулярные части, а не «добровольцы». Смысл этого совершенно ясен: ясно, о каком тут «порядке» речь. Этого я еще коснусь, и станет совсем ясно.
А теперь попытаемся восстановить всю эту «жанровую» сценку, утратившую живые краски в сухой передаче телеграммы.
Китайская женщина, в китайском же городе Шанхае, пошла по бульвару, вопреки запрещению японцев. К ней бросился с угрозами японский солдат… Очевидно, угрозы были внушительные, если проходивший русский доброволец бросился к ней на помощь и даже выхватил револьвер.
А теперь представьте себе картину более широкого масштаба, а не только шанхайско-бульварного.
В то самое время, когда японо-китайское «недоразумение», – война ведь не объявлялась, – захватывает интересы мира, когда падают бомбы на военные суда европейско-американские, когда шальные пули и гранаты косят «зевак» – и европейско-американских, – когда «убийственные инциденты» после целого ряда «нот» признаются исчерпанными и «флаги чести» легко спускаются, в это убийственное время русский бездержавный доброволец не захотел – и не мог! – спустить своего, русского флага, флага русской чести, флага человеческого достоинства. Только представьте себе, что такое для мира в этой кровавой каше какая-то безвестная «китайская женщина»! Их, этих китайских женщин с ребятами, и всех, кто попался под руку, бьют и с земли, и с воды, и с неба. Давят их падающие стены, живьем сжигают пылающие дома. А вот для русского добровольца эта «китайская женщина» в этой кровавой каше осталась человеком, осталась женщиной, а не каким-то осколком разрушения, – быть может, знамением сестры, матери, невесты… – словом, высокой ценностью, за которую необходимо вступить в борьбу, которую надо защитить, несмотря ни на что, ни на какие там «правила порядка». У русского добровольца нет родины-державы, нет никакой защиты: сам он себе и держава, и защита, и флаг. Но есть в нем, при нем – русская честь, есть у него, безымянного, имя– Русский, и есть у него «во имя». За два десятка лет не утратил их, не вытравили в нем душу и эту честь, и это его «во имя» никакие всесветные мытарства, никакие угрозы его не устрашили. Это «во имя» и эта честь властно ему велели: должен слабое защитить, гонимое оградить… женщину, пусть хоть и китаянку, эту пылинку в мире, каплю в китайском океане… должен! И он – выхватил револьвер. Что это означает? А то, что отдал жизнь свою. Вдумайтесь только, жизнь свою отдавал… за что? Очевидно, что ставкой в этой решительной игре было что-то, очень уж драгоценное, больше жизни, чего уступить нельзя, без чего уж и жить нельзя: жизнь ведь на ставку ставил! Совесть русского добровольца велела так. Он в этом жесте себя не помнил: что его могут убить, что его «поволокут», что его будут… – нет, не помнил. Не думал, что если и останется жив, – так его завтра же по какому-нибудь «представлению», для урегулирования «инцидента», лишат службы. Ни о чем не думал, не мог думать, ибо все это закрылось одним веленьем – должен. Русский доброволец действовал так не под влиянием мгновенного порыва: он борется и не сдается. Его волокут пятнадцать человек японских солдат, но он не отступает, не покоряется: он выхватывает свисток и подает тревогу. И вот – грузовик с русскими добровольцами. Они являются на тревогу первыми. Это все – «наймиты», чужаки в Китае и чужаки в мире, но они верны служебному и человеческому долгу. Русский безвестный доброволец жизнь свою отдавал «во имя» – во имя человека. За «китайскую женщину». А когда придет время, и ставкой будет не «китайская женщина», неведомая пылинка в мире, а Родина-Мать, Россия?! Можно ли сомневаться, как тогда будет действовать русский доброволец?! Он давно показал себя, целому миру показал, и мир поглядел сквозь пальцы. И в Шанхае он показал себя,
Не поглядит сквозь пальцы и Шанхай китайский, и сам Китай. Несомненно, войдет в легенду и пойдет по всему Китаю этот «шанхайский случай»: «русский доброволец, один, вступился за нашу китаянку, выхватил револьвер». И укрепится добрая слава имени русского. Все страшатся, все уступают, все отступают, а этот «и один в поле воин» – не отступил. Это запомнится, это когда-нибудь отзовется.
Да, этот «инцидент» – серьезный. Не потому, что чуть не дошло до боя, а потому, что нашелся все-таки человек в духовно опустошенном мире, и человек этот – русский. Этот «случай в Шанхае» получает глубокое значение, особенно в наши дни, когда мировая нравственность так поблекла. Вот как служат России истинные ее сыны. Слава ему, русскому добровольцу без имени. Да какое же еще имя нужно? У него имя есть, славное имя – Русский.
Январь, 1938
Хальденштейн
(Возрождение. 1938. 4 февр. № 4117. С. 7)
<Ответ на анкету «Писатели о Чехове»>
Я знал Чехова, но как бы «со стороны», в те дни, когда он был в литературе А. Чехонте, а я гимназистом третьеклассником. Были у меня с ним две «встречи», в благословенном Замоскворечье: так сказать, бытовые встречи. Но это прямого отношения к заданному вопросу не имеет.
Затрудняюсь говорить определенно о влиянии Чехова на мои писания: еще задолго до знакомства с его творчеством я испытал сильные и разнообразные влияния коренной литературы нашей. Чтение произведений А. Чехова не было для меня выучкой, а упоением, наслаждением, и я не могу уловить, как оно на меня влияло: оно меня просто уводило в жизнь, уже довольно хорошо мне знакомую, но обогащало подробностями, черточками, каких не замечал я раньше. Пожалуй, приучало к чувству охватывать то «чуть-чуть», что особенно закрепляет художественный образ: внешний и внутренний. В этом смысле творчество Чехова, конечно, не прошло для меня бесследно.
Поскольку образы Чехова художественно-значительны, творчество его воздействует и теперь на жизнь, как это свойственно произведениям настоящего искусства: воздействует на человеческую душу и, конечно, на современную литературу.
(Для Вас. 1939. в авг. № 32. С. 17)
И. С. Лукаш – болен
Тяжело болен И. С. Лукаш. Русский читатель знает его и любит, ибо все творчество Лукаша наполнено Россией, ее славой, ее величием, ее движением в мире, ее страданием, непоколебимой верой в грядущее воскресение ее. Ей отдает писатель весь пыл сердца, всю страстность писательского дара своего. Русский писатель – такая его природа! – всегда сознавал ответственность своего пути-служения: служения человеку, в понятии высоком, как бы священном. Ныне, вдали от родины, русский писатель раздвинул пределы обычного служения, и в его творчестве главное место занимает Россия, вся Россия, и дух, и быт ее, и все, что связано с ней. Это понятно, естественно, это – повелевает. «Россию! о России!..» – взыскует душа читателя, сердце его, без слов. И, слушая свой голос, русский писатель дает Россию. Так именно делает Лукаш, – делал до сего дня, не мог не делать. Писатель выполняет должное назначение свое. Знавшим Россию он помогает вспомнить чудесный Лик, и благодарны ему читатели, и, волевые из них, шлют ему слово привета и благодарности. Не помнящие ее – юное поколение – воссоздают по писателю неуловимый, священный Образ.
И. С. Лукаш достойно выполняет долг русского писателя. Русский читатель это слышит, держит в себе и тем воспитывается. И, чуткий, не может не сознавать, чем он писателю обязан. И вот, ныне, в трудные дни тяжелого недуга, постигшего И. С. Лукаша, отдавшего столько сердца на воссоздание священного образа России, мы – собратья взываем к родным читателям: помогите достойному русскому писателю и душевным, и материальным порывом, лаской и помощью, не дайте ему почувствовать одиночество в-бесприютном мире. Найдите в сердце своем лучшее, что в нем есть, что есть общего у русского писателя и русского читателя: долг перед человеком, перед страданием близкого, во имя России, которая всех нас держит в себе, навеки.
Май, 1940.
Париж
(Возрождение. 1940. 10 мая. № 4235. С. в)
Певец ледяной пустыни
Ив. Новгород-Северский: «Арктика», «Тундра», «Чум», «Айсберги», «Шаманы».
Что такое искусство? Создание нового, обогащающего душу, дающего радость художнику и нам, воспринимающим его творения. Радость родится в душе переполненной: душа пустая радости не родит. Радость творчества – вдохновение. Это Пушкин определяет так: