Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон.
Шрифт:
— Только идиот способен пожелать, чтоб ему принадлежала половина собаки. Что же станет, по его мнению, со второй половиной, если он убьет свою? Неужели он думает, что вторая половина останется жить?
— Наверняка думает так, если этот идиот может думать. Не думай он так, он пожелал бы быть хозяином всей собаки, а не половины! Он бы понимал, что если убьет одну половину, то другая все равно тоже околеет, и ему придется отвечать за всю собаку; и никого не будет интересовать, какую именно часть он убил: свою или чужую. Что вы скажете, джентльмены, прав я или нет?
— Прав, разумеется. Владей он продольной половиной общей собаки все равно так оно
— Нет, все равно у него ничего не получилось бы, все равно ему пришлось бы отвечать, если бы и вторая половина издохла, а она обязательно бы издохла. По-моему, этот человек просто сошел с ума.
— Да ему и сходить-то не с чего!
Обыватель номер три заметил:
— Да что там спорить, это же олух!
— Вот именно! — подхватил обыватель номер четыре. — Болван, это прямо на лице у него написано.
— Да уж что верно, то верно — дурень! — сказал номер пятый. — Пусть другие думают, как хотят, а я остаюсь при своем мнении.
— Согласен с вами, джентльмены, — сказал номер шестой. — Это совершеннейший осел, короче говоря — простофиля. Уж если он не простофиля, тогда я, значит, не умею судить о людях!
Так Вильсона и прозвали Простофилей. Происшествие стало мгновенно известно всему городу, и каждый обыватель считал своим важнейшим долгом принять участие в его всестороннем обсуждении. За неделю приезжий превратился в Простофилю Вильсона. Правда, с годами он обрел популярность, и даже немалую, но прозвище Простофиля прочно утвердилось за ним. В первый же день ему был вынесен приговор: простофиля, и он не сумел добиться ни его отмены, ни даже смягчения. Хотя прозвище Простофиля вскоре утратило злобный и недружелюбный смысл, но оно сохранялось за Вильсоном целых двадцать лет.
Глава II
Дрисколл щадит своих рабов
Адам был просто человеком — этим все сказано. Не так уж ему хотелось этого яблока, — ему хотелось, вкусить запретный плод. Жаль, что змей не был запретным, — Адам наверняка съел бы его.
Простофиля Вильсон привез кое-какие деньги и купил себе домик на западной окраине города. Только небольшой, заросший травой участок с шаткой изгородью посередине разделял его владения и владения судьи Дрисколла. Вильсон снял еще небольшое помещение в центре города и прибил у входа жестяную табличку такого содержания:
Однако роковое замечание о собаке погубило его карьеру в зародыше, если говорить о юриспруденции: клиенты не являлись. Прождав довольно долго, Вильсон снял табличку и перевесил ее на свой дом, замазав краской слова о юридической практике и предлагая теперь свои услуги лишь в качестве скромного землемера и опытного бухгалтера. Время от времени ему поручали размежевать участок или какой-нибудь местный торговец приглашал его к себе привести в порядок бухгалтерские книги. С истинно шотландским терпением и мужеством Вильсон решил добиться того, чтобы город изменил
Вильсон располагал уймой свободного времени, но он никогда этим не тяготился, так как интересовался всем новым, что только было в сфере науки, и проводил у себя дома всевозможные эксперименты. Одним из его коньков была хиромантия. Как называлась его вторая причуда, он не говорил и объяснял только, что занимается этим ради развлечения. Он понимал, конечно, что такие причуды лишь укрепляют его репутацию простофили, и потому предпочитал не распространяться о них. Это второе его увлечение заключалось в том, что он коллекционировал отпечатки пальцев разных людей. В кармане сюртука Вильсон постоянно носил плоскую коробочку с отделениями, в которых помещались стеклянные пластинки — пять дюймов в длину и три в ширину, Внизу к каждой пластинке была приклеена полоска белой бумаги. Вильсон обычно просил собеседника провести руками по волосам, чтобы пальцы стали жирными, а затем прижать к стеклышку большой палец и, один за другим, остальные четыре. На нижней полоске бумаги, под этими еле видными пятнами, Вильсон делал такую, например, запись: «ДЖОН СМИТ, правая рука», проставляя тут же число, месяц и год; затем снимал на другое стеклышко отпечатки левой руки этого человека, записывал имя, фамилию и дату и прибавлял: «левая рука». Стекла укладывались обратно в коробочку и занимали свое место в архиве Вильсона, как он называл эту коллекцию.
Нередко сиживал Вильсон до поздней ночи, погрузившись в изучение своей коллекции, пристально и внимательно разглядывая отпечатки пальцев, но что он там находил и находил ли вообще что-либо — это никому не было известно. Иногда он срисовывал на бумагу тонкие, затейливые узоры, оставленные отпечатками пальцев, и затем при помощи пантографа увеличивал их во много раз, чтобы удобнее и легче было исследовать причудливую паутину линий.
Как-то в знойный послеполуденный час — это был первый день июля 1830 года — Вильсон трудился над каким-то весьма запущенным гроссбухом в своем кабинете, выходившем окнами на запад, где расстилались пустыри. Внезапно чьи-то голоса нарушили тишину. Их громкая перекличка заставляла предположить, что собеседники находятся на изрядном расстоянии друг от друга.
— Эй, Рокси, как твой малыш? — кричали откуда-то издали.
— Прекрасно! А ты как поживаешь, Джеспер? — слышалось под окном Вильсона.
— Хвастаться нечем, но и жаловаться грех. Как-нибудь соберусь, приду поухаживать за тобой, Рокси!
— Ах ты грязный черный кот! — отвечала Рокси, сопровождая свои слова беззаботным смехом. — Очень мне надо якшаться с такими черными обезьянами, как ты! Точно не найду я себе кавалера получше! Признайся-ка, что Нэнси, служанка старой миссис Купер, дала тебе отставку?
— Э, Рокси, да ты никак ревнуешь! Ишь плутовка, хе-хе-хе! Поймал тебя на этот раз!
— Как же, поймал! Ха-ха! Ей-богу, Джеспер, когда-нибудь ты лопнешь от гордости. На месте твоего хозяина, я продала бы тебя в низовья реки, пока ты еще не совсем свихнулся. Вот увижу твоего хозяина, обязательно ему посоветую!
Ленивому, бесцельному зубоскальству не было конца. Обе стороны явно получали удовольствие от этого дружеского поединка, и каждая была довольна своим острословием, ибо оно представлялось им острословием и ничем иным.