Том 7. Мы и они
Шрифт:
А если замечаете, – то уходит:
…как в верное прибежище Вступаю я в вечерний час. Вот кто-то с ласковым пристрастием Со всех сторон протянет тьму, И я упьюсь последним счастием: Быть без людей! Быть одному!Я сказал все, что мне хотелось сказать о Брюсове. Есть ли тут правда? Верно ли? Не знаю. Можно бы доказывать мою мысль, длинно, длинным подбором
Но, конечно, мы говорим лишь то, что нам кажется. Одно верно: мое праведное и бескорыстное «да будет!», которое надо сказать этому явлению жизни, человеку-поэту Брюсову. Я не сужу, не ценю, не меряю. Я просто – беру с благостью: да будет. Так хорошо.
О литературной прозе*
Три-четыре книги старых писателей, три-четыре – молодых. Займемся сначала старичками.
Я люблю средних, старых, русских писателей. Тех, впрочем, которые давно уже стоят в переплете на полках; и даже страницы немного у них слежались. Хорошо иногда взять Мельникова, Писемского, Дружинина, даже Хвощинскую – и заняться ими часок. В душе – снисходительный покой, в мыслях – порядок, тихая какая-то аккуратность. Сам делаешься не сегодняшним, а «тогда бывшим», и это очень приятно.
Но старички наши, те, которые до сих пор пишут и выпускают в свет «новые книги» – вряд ли займут когда-нибудь, тронут и успокоят. Они попали в щель литературного перелома, писать по-старому забыли, да и не хотят, а по-новому стараются, да не умеют. Чем больше такой старичок напрягает силы, чтобы идти «за временем» – тем досаднее глядеть: он – он только теряет все свое скромное, прежнее имение.
Таков, например, г. Луговой (Тихонов). Он издал две книжки: «Девичье поле» (повесть) и «Сказка жизни» (драма-поэма).
Конечно, г. Луговой, и помимо всяких исторических оценок, не Писемский и даже не Хвощинская. Но все-таки он когда-то сводил концы с концами, его «Pollice vecro» [60] даже имело «успех»; он не то что «обещал», но на литературном безлюдье своего времени был тем Фомой, которого иные считали дворянином. Раскройте сегодняшние его книги: что за претензии! Сколько старанья, а в конечном счете – злостная банальщина, прошлогодняя мода, да еще неумело перенятая. «Девичье поле» – рассказ о «гениальной» двадцатилетней художнице, которая учится в Париже и для чего-то приезжает к родным, в усадьбу «Девичье поле». Вероятно, приезжает для произнесения длинных и весьма «новых» монологов об искусстве, вроде: «Нет смысла в жизни, если нет искусства… для истинного художника всегда остается только искусство для искусства… изображать жизнь он должен свободно, правдиво» (стр. 50–51)… Затем гениальная девушка уезжает в Париж, выходит там замуж тоже за гения, и они оба немедленно становятся самыми современными мировыми известностями. Автор жадно уверяет нас, что героиня гениальна. Пока она сидит и рисует – он описывает окружающую ее природу такими словами: «Прекрасна была ночь с ее ярко светящей луной, с мириадами звезд… Сколько красоты, поэзии, сколько обаяния!»
60
«С повернутым пальцем» (лат.); этим знаком пальца, повернутого к груди, гладиаторы требовали: «Добей его!»
А что сказать о второй книжке того же автора, драме-поэме: «Сказка жизни»? Лучше всего было бы вовсе о ней не говорить. Да уж к слову пришлось.
Тут – г. Луговой объясняется прозой, а герои его – Дед, Юноша и Видение – белыми стихами. Видение предлагает юноше, чего он хочет, на выбор:
Богатства? Славы? Власти? Покоя? Добродетели? Любви?По лицу Юноши пробежала улыбка… Что мог он предпочесть из предложенного?
Хочу всего. Но знать хочу я прежде Все эти элементы счастья – где? Видение окинуло взором…Не довольно ли цитат? Любопытно, правда, что Видение отвечает:
…хочешь так: Построят фабрики – ты во главе международной армии рабочих… –но все же дальше не хочу выписывать. Довольно о сказке-драме, довольно о г. Луговом. Вряд ли возвращусь я к нему когда-либо, даже если он опять издаст «новые» сочинения.
Откроем пока еще одну, только что вышедшую, книгу старинного писателя:
Ольга Шапир. «Роза Сарона», повесть (и друг, рассказы: «Мечта», «В темноте»).
Открыть можно, прочесть трудно, понять в чем дело – почти нельзя. Тут вряд ли уместно спрашивать себя, стремится ли автор к «модернизму», теряет или не теряет он старое. Г-же Ольге Шапир нечего терять. Испокон веков ее произведения колыхались на страницах «Вестника Европы», как довременный хаос, безликий и безобразный. Так же продолжают колыхаться «Роза Сарона», «Мечта» и в «Темноте». Говорят, будто под каждую «Мечту» г-жи Шапир подложена добродетельная идейка; я – не знаю, ни разу еще не удалось мне в этом хаосе разобраться, уяснить себе, о чем речь идет. Интерес возбуждают знаки препинания: точки маком рассыпаны по странице, а между ними угрожающе глядят утроенные восклицания и вопрошения. Согласен, это интерес внешний; но другого никакого пет.
Иван Щеглов. («Рассказы», Спб., 1910 г.) – вот старичок, которого нельзя упрекнуть в претензиях на «современность», да и вообще в каких бы то ни было претензиях. Что действие происходит в наши дни – едва можно догадаться по случайной фразе: «швейцар читает Ната Пинкертона», «Кавальери поет в опере». Остальное все идет у автора по-прежнему, и по-прежнему он пишет. Впрочем, он менее прежнего держится за свой собственный «жанр», и это ему вредит. Его специальная область – кухарки, лакеи, кучера, прислужье царство, петербургский «полународ»; его и не следовало бы оставлять. Старый роман г. Щеглова – «Гордиев узел» решительно интересен и написан недурно: это история горничной, выходящей замуж за студента. В «Новых рассказах» его, чуть заговорят петербургские кумушки, дворники или мастеровые – является и жизнь, и беззлобное остроумие… «…Взял он эту самую маруху, выходит, из порочного дома и берег точно какую заграничную птицу… а она его все точит – зачем он ее на волю выкупил…»
«– Известно, каждая баба по своей луже скучает, – скрепил презрительно Антон Антонович».
Вот и следовало бы г. Ивану Щеглову не забывать «Антон Антоновичей», которых он лучше знает, чем генералов и художников, а потому лучше о них и пишет.
Если мало утешили новые книги старичков – то от молодых писателей (из «средних»), – или считающихся молодыми, – тоже нет радости. Вот –
Борис Лазаревский. «Девушки» (Сб. рассказов, Спб., 1910 г.). Не знаю, стар или молод г. Лазаревский. Во всяком случае пишет и печатается он не так давно. В книге его «Девушки» – девушек, собственно, нет; есть одна-единственная девица, взлелеянная воображением г. Лазаревского, им нежно возлюбленная; а при девице – один кавалер. Напрасно было и разбивать книгу на множество мелких рассказиков, придумывать в каждом новое имя девице: Соничка, Шурочка, Ниночка, Любочка. Нет уж, Соничка, так Соничка. В каждом рассказе с девицей Соничкой происходит то же самое. Встречается Соничка с кавалером, – ну, будем звать его Алешей, или, лучше, Георгием. Соничка влюблена, Георгию она нравится. Затем Георгий, иногда случайно, иногда нарочно, смотрит в щелку и видит Соничку непременно во всей «натуральности», с «распущенными по матовому телу рыжеватыми волосами» (стр. 151). Кавалер Георгий, конечно, потрясен: «весь его организм удивился и растерялся» (стр. 51). Ему начинает «особенно хотеться жить и мозгами и физически» (стр. 194), вот уж он испугался, что его «порядочность полетит вниз» (стр. 202), однако, в конце концов, – все благополучно: девица остается девицей (в крайнем случае – полудевицей), а кавалер Георгий скрывается, уезжает, разлюбив, и следы заметает. Бедная Соничка! А как она старалась! «Сама говорила ему: милый, я твоя…» Георгий «целовал все тело и горел…» Однако тотчас же, «успокоившись, сел возле и сказал: нет, еще не теперь…» (стр. 134). Но, конечно, и после ничего не устроилось. Иногда Соничка читает ночью с Георгием Надсона; из Надсона опять ничего не выходит: неумолимое перо г. Лазаревского толкает Георгия прочь от Сонички, чтобы ни «думали мозги» (стр. 124) бедного кавалера; и Соничка – одна, и «тоскует душа», между тем как ей хотелось бы, чтобы «ее тело неслось в бездну и каждый нервик испытал нечеловеческое наслаждение» (стр. 228).
Только раз Соничка, будучи гимназисткой, влюбилась не в Георгия, а в своего учителя словесности, «необыкновенного человека», который умел говорить такие, например, гениальные вещи: «Преимущество литературного слова перед музыкой, живописью и скульптурой заключается в том, что оно производит сильное впечатление на всех людей» (стр. 197)…
Соничка и к «необыкновенному человеку» всячески липла, но его г. Лазаревский быстро уморил в Крыму, и Соничка, оставшись ни при чем, собралась «поступить на курсы и утопить свое горе в холодной науке» (стр. 240).