Том 8. Пьесы 1877-1881
Шрифт:
Дульчин. А как же внучка, Ирина Лавровна?
Салай Салтаныч. А внучка чем виновата? Ее дело сторона.
Дульчин. Значит, его расположение к ней не изменилось?
Салай Салтаныч. За что обижать?
Дульчин. И приданое даст?
Салай Салтаныч. Обижать не будет.
Дульчин. Да сколько даст-то?
Салай Салтаныч. Не обидит.
Дульчин. Да говори! Ведь уж ты выспросил,
Салай Салтаныч. Говорил, пять тысяч дам. Его слову верить можно, купец обстоятельный, как сказал, так и будет.
Дульчин. Ты меня зарезал.
Салай Салтаныч. Кто тебя резал? Сам себя резал. Деньги платить будешь?
Дульчин. Разумеется, не буду; откуда я возьму?
Салай Салтаныч. Так и знать будем. А мне что с тобой делать, скажи! Советуй, сделай милость.
Дульчин. Мое дело было занимать, а уж получай с меня, как знаешь; это твое дело. Не мне тебя учить.
Салай Салтаныч. И за то спасибо, прощай! (Уходит.)
Вбегает Дергачев.
Дульчин, Дергачев.
Дергачев. Я слышал, все слышал. Какое несчастие, какое ужасное несчастие, Вадим!
Дульчин (хохочет).Миллионы-то как скоро растаяли.
Дергачев. Значит, ехать незачем. Как же карета?..
Дульчин. Какой урок, какой урок!
Дергачев. Куда я денусь с каретой?
Дульчин (не слушая).Но!! Падать духом не надо; еще не все потеряно. Юлия меня выручит.
Дергачев. Разве отпустить карету да велеть завтра приехать за получением?
Дульчин. Вот когда узнаёшь цену искренней любви.
Дергачев. А потом опять «завтра», и так до бесконечности. Денег у меня нет, ведь я для тебя нанимал…
Дульчин. К ней, сейчас же к ней! Ручки, ножки целовать. Лука, я тебе клялся, что больше не сделаю ни одной низости в жизни; я тебе повторяю эту клятву, торжественно повторяю. Ты ее помни.
Дергачев. Да я ее помню… А как же мне с каретой-то?
Дульчин. А мне что за дело? (Подойдя к боковой двери.)Ирина Лавровна!
Ирина выходит.
Дульчин, Дергачев, Ирина.
Дульчин. Ирина Лавровна, теперь я знаю препятствие, которое мешает нашему блаженству.
Ирина. Вы знаете? (Кланяется Дергачеву.)
Дульчин. И, к несчастию, оно так серьезно, что вам надо будет отправляться
Ирина. Что это значит, Вадим Григорьич?
Дульчин. У меня сейчас был Салай Салтаныч; вы, вероятно, слышали хоть часть нашего разговора?
Ирина. Я не имею обыкновения подслушивать.
Дульчин. Он мне передал, какое несчастие случилось с вашим родителем.
Ирина. Ну, так что же? Это до меня не касается.
Дульчин. Нет-с, в таком положении оставлять родителя не следует; ваша обязанность — утешать его в горе.
Ирина. Со мной шутить нельзя, Вадим Григорьич. Мне здесь лучше, чем дома, и я отсюда не выйду. Вы завлекли меня до того, что я прибежала в вашу квартиру, в квартиру молодого человека; для меня отсюда только один выход: под венец!
Дульчин. Можно и под венец, только нет никакой надобности.
Ирина. Как нет надобности?
Дульчин. Решительно никакой! У вас приданого только пять тысяч, у меня ни копейки и пропасть долгу.
Ирина. Где же ваше состояние?
Дульчин. Было когда-то; но от него осталось одно только воспоминание, и уж я давным-давно гол как сокол и кругом в долгу. Но меня очень полюбили мои кредиторы и не захотели ни за что расстаться со мной. Они меня ссужали постоянно деньгами, на которые я и жил по-барски, но ссужали не даром. За меня вдвое, втрое заплатила им одна бедная женщина. То есть она была богата, а мы ее сделали бедной. Теперь она ограблена, и кредиту больше нет. На днях меня посадят в яму, а по выходе из ямы мне предстоит одно занятие: по погребам венгерские танцы танцевать за двугривенный в вечер: «Чибиряк, чибиряк, чибиряшечки!..»
Ирина. Ах, какая гадость!
Дульчин. «С голубыми ты глазами, моя душечка!» Угодно вам идти со мною под венец?
Ирина. Я думала, что вы очень богаты.
Дульчин. И я думал, что вы очень богаты.
Ирина. Как я ошиблась.
Дульчин. И я ошибся.
Ирина. Но как же вы говорили, что вы ищете страстной любви.
Дульчин. Отчего же мне не говорить?
Ирина. Но как вы смели обращаться с такими словами к девушке?
Дульчин. Однако вы слушали мои слова очень благосклонно…
Ирина. Но какое вы имели право желать страстной любви?
Дульчин. Всякий смертный имеет право желать страстной любви.
Ирина. Скажите пожалуйста! Человек, ничего не имеющий, требует какой-то бешеной, африканской страсти. Да после этого всякий приказчик, всякий ничтожный человек… Нет, уж это извините-с. Только люди с большим состоянием могут позволять себе такие фантазии, а у вас ничего нет, и я вас презираю.