Том 8. Почти дневник. Воспоминания
Шрифт:
Драчев — человек новый. Он здесь всего два года. Обычная судьба деревенского коммуниста — перебрасывают.
Сначала был где-то беспартийным активистом, хорошим работником, предколхоза, предсельсовета, кандидатом партии, потом партийцем.
Тогда его стали перебрасывать с места на место секретарем.
Здесь он с тридцать первого года.
Ему лет тридцать. Он чистенько одет, довольно крупный, молодое лицо, полудеревенский, соломенная рваная шляпа, одинок, живет «на квартире», по профессии скидальщик.
Он
В холодной тьме погреба кладовщик рубил мясные туши и засыпал их солью.
Драчев залез в погреб, перенюхал каждый кусок, велел отделить мясо от костей и складывать отдельно.
Он доволен, что бригады обеспечены недели на две мясом. А потом еще есть запас постного масла.
С руками, до локтей запачканными соленой сукровицей, Драчев вылез на солнце и зажмурился.
Потом он вошел в амбар против церкви. Велел отпереть. Жито было навалено кучей. Он опустил в жито руку. В глубине оно было мокрое и горячее.
Никакой вентиляции.
Он велел открыть ставни и окна.
Возле амбара бабы сушили на мобилизованных ряднах зерно. Он и его пощупал.
На чердак вела лестница. Одна деревянная ступень отсутствовала. Он приказал сделать немедленно.
Была бочка, но без воды. А вдруг пожар? Он велел немедленно налить водой.
Бабы подметали зерно вениками из полыни.
В яслях уже был доктор.
Из сорока двух ребят трое больных. Их отделили. Дети водили хоровод и пели песенку про бригадира первой бригады. Новую песенку на старый мотив. Кто сочинил ее — не мог добиться.
Драчев долго ходил по комнатам яслей, совещаясь с доктором. Сговорился с ним, что доктор завтра в обеденный перерыв приедет в табор и проведет беседу на медицинскую тему.
Потом Драчев поехал в табор — за три километра от деревни.
По дороге он срывал кое-где колоски и растирал зерна на ладони, обдувал, веял, пробовал зерно на зуб и на ноготь — определял зрелость.
Приехал как раз в обеденный перерыв. Кончили молотить.
Сидели с чашками и мисками, обедая.
В красном уголке — в шалаше — парнишка и дивчина сочиняли полевую газету.
Суетился возле четырехлампового приемника рыжий Циба, комсомолец и продавец в лавке Днепромторга. Радио было налажено, но не могло работать, так как требовалась для аккумулятора кислота.
Драчев сказал, что в деревне, в парикмахерской, сидит молочарник соседней коммуны, который обещал дать литр кислоты, только чтобы с ним кто-нибудь поехал.
Циба вскочил на ноги:
— Я сам, бачите, як электротехник…
И тотчас, задыхаясь, убежал в деревню. Ему во что бы то ни стало хотелось, чтобы вечером работало радио.
Осмотрев табор и сделав ряд хозяйственных замечаний, Драчев сел отдохнуть, но тут кончился обеденный перерыв, и он пошел на косилку скидать.
Скидальщик он лихой. Вырабатывает норму, то есть имеет ежедневно полтора трудодня.
Когда фотограф захотел его сфотографировать, он снял шляпу и обнажил выбритую, круглую, голубую голову.
— В шляпе будет интереснее, — сказал фотограф.
Но Драчев убежден, что шляпа ему не идет. Так и снялся без шляпы.
Он, как правило, ночует в таборе, в бестарке на сене.
Я представляю себе, как на рассвете открывается крышка бестарки, высовывается бритая голова Драчева и сощуренные молодые глаза оглядывают спящий табор, покрытый густой свежей росой…
Как-то поздно вечером, часов в девять с половиной, я шел мимо поля. Несмотря на то что было уже почти темно, бригада баб складывала копны. Высокий, в шляпе, Драчев стоял и показывал, как надо копнить.
Бабы со всех сторон сходились к нему и складывали крестом снопы у его босых ног.
Подпрыгивая, она бежит через двор, от тракторных сараев к жилому дому.
Я издали вижу ее желто-розовое, как пенки вишневого варенья, давно не стиранное ситцевое платье, ее грязные коричневые ноги в каких-то невероятных, стоптанных туфлях, пестрый женотдельский платочек на черных курчавых сухих волосах.
Она сильно размахивает большими голыми мужскими руками. Блестит ее пенсне.
Это сорокалетняя женщина, агротехпропагандистка, товарищ Бузулук.
Она так же нелепа и странна, как и ее фамилия.
Она пролетает мимо меня, замечает, хочет остановиться, запинается, потом в отчаянии машет рукой и пролетает дальше.
Она скрывается в дверях дома, но тотчас выскакивает оттуда и мигом мчится назад к тракторному сараю, большая, как лошадь, нелепая, неряшливая, взволнованная…
Она опять хочет остановиться возле меня, но опять-таки с отчаянием машет рукой и уносится к тракторному сараю.
Зачем, по какому делу она бежала туда и обратно — неизвестно.
Ее прислали для агротехпропаганды, но она сама признается, что к этому не лежит ее душа. По склонностям и темпераменту она массовик, культагитатор. Она в институте занималась главным образом кружками, стенгазетами и т. д.
Здесь она добровольно взяла на себя организацию так называемого культкомбайна.
Культкомбайн — это большой фургон, снабженный радио, листовками, стенгазетой, лозунгами, карикатурами, гармоникой, доской лодырей и ударников и т. д. Он должен выехать на поля и ездить по бригадам, обслуживать их во время обеденного перерыва и после работы, вечером.
Соня Бузулук всей душой отдалась этому делу. Она руководит художниками, сама красит колеса охрой, носится как угорелая. Она энтузиастка. К любому делу она относится с таким жаром, с таким порывом, что за нее становится страшно. Она никогда не говорит спокойно, а всегда со страстью, с муками, как будто рожает. За всякое дело она «болеет».