Том 8. Почти дневник. Воспоминания
Шрифт:
Хотя обе вещи написаны в разной манере и содержат в себе разный материал, но читаются одинаково хорошо, говорят о большом, свежем таланте писателя и показывают, что Всеволод Иванов не только не пребывает «в тупике», но, наоборот, полон творческих сил, находится в блестящей форме и продолжает литературные поиски, чем занимается с самого начала своей писательской деятельности с достойным удивления и похвалы упорством подлинного мастера.
Нет ничего печальнее, чем когда молодой писатель после первой
Настоящее искусство рождается в поисках нового курса и в борьбе.
Всеволод Иванов всегда находится в состоянии творческой тревоги и напряжения. Его никогда не удовлетворяет достигнутое. Поэтому всегда особенно интересно читать каждую страницу, подписанную его именем.
Две новых вещи Всеволода Иванова — это две новых комбинации красок на его палитре.
«Горький в Италии» — прелестный, очень ясный и немного грустный диалог, в котором Всеволод Иванов, разговаривая с мастерски изображенным Максимом Горьким, как бы разговаривает с самим собой.
Тема этого диалога — сомнения художника.
«— А вы много песен знаете? — спросил он вдруг у меня.
— Не пою и не знаю.
Он даже отшатнулся:
— Это у вас убеждение или случайно?
— Думаю, что случайно. Семья наша была непевучая, приятели тоже мало пели, разве что по пьяному делу…
Он перебил меня:
— Да, конечно, это случайно! Писатель не может не петь, не знать песен. Писать — это значит петь. А стихи вы писали?
Я сказал, что писал, — и очень отвратительные стихи.
Он улыбнулся и не то шутя, не то серьезно сказал:
— А я каждый день стихи пишу».
Или:
«— Художник этот работоспособности и чувствительности удивительной, сударь мой. На него, знаете, старые итальянские мастера крыло, положили, и по нему можно судить, какое у предков наших было трудолюбие…
— И талант.
Он косо взглянул на меня, ухмыльнулся:
— Талант, знаете, очень нежная штука, его можно и пропустить или смять грубостью. За талантом надо долго и пристально смотреть…
И тут же он стал рассказывать о людях, которые исковеркали, сломали и испортили свою жизнь только потому, что никто не заметил их таланта…»
Или:
«— Вы о чем собираетесь писать-то?
Я сказал, что мне трудно писать, когда слышу вокруг разговоры на чужом языке, когда вокруг чужой город и слишком яркое солнце.
— А вы попробуйте пьесу написать. Может быть, этот речевой разнобой вам поможет…»
После чтения Горьким «Достигаева»:
— Ну, давайте браниться.
Ему не понравилось почтительное наше восхищение. Я объяснил, что очень трудно разобраться в пьесе при таком отличном чтении. Он дмыхнул носом и сказал:
— Все придумываете. Что, бесформенности много?
На мои слова,
— Мягкие потому, что грязи много.
И через несколько дней:
— Все эти споры о форме кажутся мне вздорными. Какая форма, если нет таланта?..
Форма отрывка «М. Горький в Италии» оригинальна, ясна и местами безупречна. Много чудных находок.
«Эти усы и этот неиссякаемый дым очень уснащали его лицо, делая его как бы парусным, ходким, романтическим».
«Помолчал, а затем особым, очень объемным и мечтательным голосом сказал…»
«Какая-то тощая американка в больших ботинках…»
А про Горького:
«…черноплечий, в голубой рубашке».
«…умелыми и хитрыми шагами подходит к столу…»
Хорошие эпитеты: точные и резкие, как вырубленные из твердой породы.
Исторический очерк «Красная площадь» говорит о том, что полемика Всеволода Иванова с самим собой привела к усовершенствованию формы.
С проселка «Факира» мастер подходит к благоустроенному шоссе исторического романа.
«По земляным валам крепости ходила стража, одетая в шкуры, с длинными мечами, как у норманнов, с длинными деревянными щитами; на этой площади, которая позже получила название „Красной“, что значит красивая, собиралось вече, чтобы выбрать своих правителей.
Великий торг продавал самострелы и мед, подошвы и иконы, фонари и овощи, кафтаны и короба-корзины, шелка, железо, жемчуга и седла, масло и деревянные избы, мечи и детские игрушки. Отсюда шла дорога на Орду. Дымились костры, и возле шалашей распевали скоморохи, в деревянных церквушках стонали колокола, возле ларей с рубцами и другой дешевой пищей беседовали воины и миряне, пьянствовали, распутничали, дрались, а на холме, там, где ныне Спасские ворота, продавали рабов, воняли квасные кади, „стригуны“ лязгали ножницами, приглашали желающих постричься, в канавах плакали подкидыши, а на папертях нищие пели длинные песни о покосах, о странствиях, об удалых людях. Так появилась Москва».
Начало, достойное Вальтера Скотта, — как сказал Пушкин о «Тарасе Бульбе»…
Всеволод Вячеславович Иванов — подлинный самородок. Его открыл Горький. Еще в 1917 году Алексей Максимович напечатал рассказы начинающего автора во втором «Сборнике пролетарских писателей». Но по-настоящему в литературу Всеволод Иванов вошел в самом начале 20-х годов, когда в первом советском толстом журнале — «Красная новь» — появились его повести «Партизаны» и «Бронепоезд 14–69». «Бронепоезд» стал нашей классикой.