Том 9. Три страны света
Шрифт:
— Садитесь, пожалуйста! — сказал я умоляющим голосом и сам помог ему сесть.
Портретист сел на кончик стула. Я боялся взглянуть на него.
— Чьи это портреты? — спросил я после нескольких минут молчания, любуясь удальцами.
— Это-с остались… забыли взять… — отвечал, запинаясь, портретист и хотел привстать.
Я удержал его. Меня поразила деликатность ответа. Я догадался, что, видно, деньги не были заплачены за работу.
— Вы здешний? — спросил я.
— Да-с.
—
— Я-с… я самоучкой больше!
— Неужели? — воскликнул я недоверчиво.
Портретист слегка покраснел и поспешил прибавить:
— Я с детства любил-с рисовать,
Я с благоговением смотрел на портреты, которые лежали передо мной на столе.
— Очень хорошо! как это вы могли дойти до всего?
— Страсть-с! я и день и ночь прежде трудился; нынче — вот так, здоровье…
И портретист замолчал.
Я поглядел на него, и мне стало больно: признаки неумеренности начинали налагать на его измученное лицо печать безжизненности; одутловатость щек и мутность глаз неприятно подействовали на меня.
— Много имеете работы?
— Очень-с мало, очень! Иной раз по целым месяцам кисти не беру в руки… здешним не нравится моя работа.
Я заметил горькую улыбку на его потрескавшихся губах.
— А цена какая вашим портретам?
— Оно дешево… очень дешево-с… да я рад и этому был бы иной раз: пять и десять рублей, смотря по величине.
Я чуть не закричал от ужаса.
— Вам невыгодно, я думаю? чем же вы живете? — спросил я.
— Да так-с.
И портретист невольно обдернул свой сюртук. Я покраснел, осмотрев попристальней его платье, оно было все в заплатках. Мы молчали оба. Мне так стало неловко, что я очень желал в эту минуту, чтоб портретист догадался и ушел; но он продолжал сидеть, потупя глаза.
— Вы постоянно здесь живете?
— Да-с… нет-с, я был в Москве.
— Долго?
— Года два-с.
— Что же вы там делали? тоже работали?
— О, я там очень хорошо жил; я много имел работы, очень много!
Глаза его оживились, и, помолчав с минуту, — он спросил с неожиданной развязностью:
— А вы надолго сюда приехали?
Я с удивлением посмотрел на портретиста: он о чем то думал.
— Нет… впрочем, я здесь по делу… смотря по тому, как оно пойдет.
— Что-с? — быстро спросил портретист.
— Я говорю, что не знаю еще, долго ли пробуду здесь.
Портретист дико смотрел на меня: видно было, что он совершенно забыл о своем вопросе. Мы опять сидели молча… Я встал, портретист тоже вскочил и, заботливо схватив свой стул, закопошился, не зная, куда его поставить.
— До свиданья! — сказал я и, взяв у него стул, подал ему руку.
Портретист сначала протянул мне свою шляпу, а потом уже чуть дотронулся
— Ну-ка, давай двугривенник: ведь я тебя привел к барину!
Нельзя сказать, чтоб я спокойно спал в эту ночь. На другой день, часа в три после обеда — там уж так рано обедали, пошел я отдать визит портретисту и посмотреть его мастерскую, расспросив наперед полового, где живет Душников. Но это, впрочем, было лишнее: в том городе любой прохожий мог указать квартиру кого угодно. Я пришел к полуразвалившемуся домику о трех окнах и, взбираясь по темной и ветхой деревянной лестнице, чуть не разбил лба; ощупью нашел дверь и, отворив ее, очутился в кухне, до того натопленной, что трудно было дышать. Стон стоял в ней от множества мух. Девка лет семнадцати, спавшая на голом полу под овчинным тулупом, вскочила при моем появлении и, протирая глаза, пугливо спросила:
— Кого надо?
— Здесь живет господин Душников?
— Кого?
— Вот что пишет… Душников.
— А!..
И девка бросила робкий взгляд на полурастворенную дверь, ведущую в другую комнату.
— Кто там? Эй, Оксютка! — раздался оттуда неприятный женский голос.
Я заглянул в дверь. Почти всю небольшую комнату занимала огромная кровать с пестрыми ситцевыми занавесками. Пуховики возвышались до потолка, так что взобраться на них можно было только с помощью подмостков. Может быть, потому владетельница комнаты предпочла улечься, свернувшись, на небольшом сундуке и, вероятно, опасаясь озябнуть при двадцати пяти градусах тепла, прикрыла плечи меховой душегрейкой.
— Здесь живет господин Душников? — спросил я, не решаясь войти.
— Ах, господи! Оксютка! — вскрикнула хозяйка и вскочила с сундука.
Она была высока и полна, с черными зубами, одета по-городски; платье у ней назади не сходилось на четверть; волосы, в которых торчала роговая гребенка, были растрепаны, отчего ее грубое лицо приняло страшное выражение. Сильно топая ногами в шерстяных спустившихся чулках, она подошла к двери и, высунув голову, внимательно оглядела меня.
— Кого вам, батюшка, угодно? — спросила она с тривиальной любезностью.
— Господина Душникова, — отвечал я сердито.
Распахнув дверь во всю ширину, хозяйка явилась в кухню и, то приподнимая, то погружая глубоко свою неуклюжую роговую гребенку, с наслаждением чесала голову.
— Да здесь, что ли?
— Пожалуйте сюда! — ласково сказала она и отворила дверь в сени.
Мы поднялись еще несколько ступенек. Хозяйка бойко отворила дверь и повелительно крикнула в комнату: