Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
– Да, теперь Марата, Робеспьера и Дантона чуть не в святые возводят; это всё новые… с своим прогрессом! – добавил Красноперов.
– Ну, а что ты скажешь, Иван Петрович, – обратился Уранов к Красноперову, – о романе нашего автора? Ты все воевал против молодых литераторов, а ничего об этом не сказал!
148
– Не одобряю! – решил Иван Петрович.
– Что так? ведь в нем религия поставлена выше всего; и долг, и военная честь, и патриотизм, все есть!
– Так-то так… Но об этом надо бы не в романе писать, – не место там! – а в серьезном сочинении изложить! А то в романе – нашел где! Да и какой
– Слышишь, Митя? я пай-мальчик стал, папа-Фамусов похвалил! – прибавил, осклабясь, Кряков.
– В романе нет ничего особенного, необыкновенного… – прибавил Красноперов.
– Как особенного?
– Так! описывается все, что каждый день везде случается: что ж это за роман?
– Значит, изображается жизнь, как есть, что и следует изображать в картине, – снисходительно заметил профессор.
– Зачем же изображать, если я это каждый день и так вижу!
Все засмеялись.
– А тебе чего же надо? – спросил Сухов, – чтобы люди на головах ходили или ели друг друга, что ли?
– Да, пожалуй; если это случится – и опиши!
– Где вы учились? – вдруг спросил его Кряков.
– А вам на что? – сердито возразил старик.
– Любопытно бы знать! – сказал тот. – Я отдам туда своих детей.
Смех был общий.
– Да ведь Гоголь писал тоже все, что каждый день происходит… – заметил студент.
– Ну и скверно! – хладнокровно решил Красноперов. – Недаром Фаддей Венедиктович не мог его терпеть! и Николай Иванович тоже! Вон давали мне «Мертвые души»: я думал, судя по заглавию, в самом деле что-нибудь особенное, романическое; а там плут какой-то собирал имена умерших после ревизии крестьян, чтоб заложить их! Что ж тут интересного? И нынешний ваш автор описывает, как молодой человек влюбился в женщину и оба тайком уехали в деревню, да там и нежничают! Какая редкость! Я думаю, с каждым поездом десятки таких влюбленных пар уезжают – так обо всех и писать!
149
Все с веселой улыбкой слушали эту критику.
– Какие же романы вы признаете занимательными? – спросил Чешнев.
– Теперь я не знаю, а прежде бывали хорошие романы! – сказал он.
– Например?
– Например… хоть бы: «Черная женщина» – Николая Ивановича, «Кощей бессмертный», «Выжигин» тоже, «Эвелина де-Вальероль» – Нестора Васильевича Кукольника, «Постоялый двор» – Степанова. Был еще, помню, английский роман «Мельмот Скиталец». Вот «Ледяной дом» Ивана Ивановича Лажечникова… Это роман! как изо льда домик сделали, свадьбу там играли, человека заморозили…
– Вот это критик, так критик! Молодец Иван Петрович! за свое постоит! – говорил Сухов. – Превесело у тебя сегодня, Григорий Петрович! – прибавил он, обращаясь к Уранову и поглядывая на Крякова и на Красноперова.
– Вот видите, какая разница во взглядах на роман! – смеясь, заметил Чешнев. – Сказать – «роман», значит, сказать: пиши, что хочешь! Вот тут (он указал на Ивана Петровича) требуют чудес, небывалого; а здесь назвали «Histoire d’un paysan»1, книгу, которая мало подходит под ваше определение романа… – Он обратился к Крякову.
– Пожалуй, это не роман в шаблонном смысле, – сказал тот, – но это великое произведение ума!
– Пусть произведение ума – по вашему мнению – но не искусства же! – заметил профессор.
– Пора бы бросить эти школьные перегородки! – ворчал Кряков, глядя исподлобья.
– Да не вы ли сами сейчас, на вопрос Дмитрия Ивановича, сказали, что роман должен быть художественным произведением…
– Знаю, знаю! что вы мне тычете в глаза моими словами! – перебил Кряков.
Все засмеялись.
– Ah, sapristi, quel langage!2 – заметил кто-то вполголоса в конце стола.
150
– А это ваше sapristi – какой «лангаш», элегантный, что ли? – вдруг обратился Кряков к говорившему.
Опять все засмеялись.
– Превесело! – говорил Сухов.
– Я из ваших же лекций добыл это определение романа! – сказал Кряков профессору.
– И применили его к одному сочинению; отчего же не применить и к другому? Позвольте, однако, возвратиться к прочитанному сегодня произведению и объяснить, к какой категории романов принадлежит оно; тогда уже можно определить и его достоинство, – сказал профессор.
– Ну, лекция начинается, слушайте! – ворчал Кряков.
Профессор услыхал.
– Я не имею претензии читать лекцию, – сказал он скромно, – я только хотел выразить и свое мнение… наравне с другими, ни более, ни менее… если хозяин позволит…
– Сделайте одолжение! помилуйте! продолжайте! мы просим! – раздалось со всех сторон. Хозяин бросил недовольный взгляд на Крякова и на племянника тоже.
– Определение, что роман должен быть художественным произведением, – верно, – начал профессор, – так и в учебниках написано, вы правду говорите (он обратился к Крякову). Все дело в степени художественности, то есть в степени таланта. Одни писатели дорожат более всего своею идеею, так сказать, внутреннею задачею, заботясь о том, что выразить; для них искусство – средство, а не цель; другие, напротив, увлекаются формою, дорожа тем, как выражать; наконец третьи, первоклассные таланты, счастливо соединяют в себе и содержание, и форму. Много ли таких! Диккенс, Теккерей, Бальзак, Пушкин, Лермонтов, Гоголь не родятся на каждом шагу…
– Какие новости рассказываете! – перебил Кряков, – что мы, пансионерки, что ли!
Все улыбнулись.
– Позвольте, позвольте, слово за профессором! – учтиво заметил Уранов.
– Наш автор, без сомнения, принадлежит к первой категории, – продолжал профессор. – Он выбрал себе задачею, как он нам сам пояснил, заключить в форме романа свои идеи, наблюдения, может быть, личные опыты, и вообще
151
ход жизни, со всею ее игрою и видоизменениями, в том кругу общества, в котором он родился, воспитался и вырос. Он осветил его светом своего ума, воображения и наблюдательности, но преимущественно ума…
– Tr`es bien!1 – громко произнес один гость.
– Написать такой роман уже само по себе не умно, а вы еще воображение у него нашли! – заметил Кряков.
– Автор, – продолжал профессор, не останавливаясь, – старается, в своем взгляде на воспитание, на нравственность, на деятельность и страсти своих героев, подойти к общему идеалу, к норме…
– Слышишь, – сказал генерал, тихо толкая Сухова локтем, – профессор-то: «норма»…
– Или к идеалам о долге, чести, вообще достоинства человека, преимущественно воина. Этому званию – сколько до сих пор можно видеть – автор посвящает свой труд. И книга его, без сомнения, будет иметь воспитательное значение…