Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
– И как верно, – заметил офицер, – а ведь он не военный! Откуда он знает?
– A! c’est une grande capacit'e! Une t^ete, ce qu’on appelle!3 – говорил вполголоса статский. – Мы к Борелю отсюда? как бы не заперли! – шопотом прибавил он.
– Bah! on nous ouvrira!4 – уверенно заметил офицер.
– Comme c’est joli!5 – говорила Лилина княжне Тецкой.
– Oui, ch-ar-ma-nt!6 – протяжно отвечала княжна, играя веером.
– C’est divin! c’est Hom`ere, doubl'e de Tasse!7 – прибавил подскочивший Фертов, наклоняясь к княгине Тецкой. – N’est ce pas, princesse?8
– Ox! –
Фертов отскочил.
– Чорт знает, что это такое, эти маневры!.. Казарма! – довольно громко ворчал в углу Кряков, так что некоторые на него оглянулись.
Студент потихоньку смеялся. Редактор журнала держал себя скромно и не выражал ни одобрения, ни порицания. Профессор одобрительно покачивал головою. Приятель Греча и Булгарина, старик Красноперов, сложил руки на брюшке и, повидимому, скучал.
По мере того как чтение подвигалось к концу, Иван Иванович Кальянов становился покойнее; он даже повеселел и смелее поглядывал на автора и на присутствующих, почти не вслушиваясь в последние страницы романа, как
129
будто он пришел к какому-нибудь критическому заключению.
В половине двенадцатого часа автор кончил, встал и наклонил слегка голову, благодаря за внимание.
Стулья шумно задвигались, все встали, громко аплодируя, громче всех те, которые меньше всех слушали, особенно толстый Сухов – от удовольствия, что кончилось.
– У меня ноги затекли! – говорил он приятелю Греча и Булгарина, потирая икры.
Хозяин обратился было с благодарственными объятиями к автору, но тот с улыбкою уклонился от них.
– Mesdames и messieurs! – сказал он, укладывая тетради в портфель и передавая его Фертову, – мне поздно становиться в положение начинающего автора, и я не ищу авторских лавров, а представляю этот опыт пера приятельскому кругу просто как плод моего досуга. Мне давно хотелось высказать несколько идей, наблюдений, опытов и взглядов на нашу общественную жизнь, на наши дела, досуги, даже страсти (в том кругу, как вы видели, к которому я имею честь принадлежать), между прочим, взгляд мой и на искусство, на литературу, и на роман тоже, как именно я его понимаю. Кроме того, я еще избрал роман как форму, в которой мне легче высказывать, а слушателям удобнее узнать мои тезисы и мои цели. Вот точка, с которой я желал бы, чтобы слушатели взглянули на этот плод моих досугов! Благодарю еще раз за внимание и терпение!
Рукоплескания усилились. Все окружили автора: одни протягивали руки, прочие кланялись. Только Кряков сердито смотрел из своего угла и на автора и на гостей.
– Merci! – говорил граф Пестов автору. – C’est bien 'ecrit!1
– Tr`es bien 'ecrit! tout `a fait bien!2 – подхватили хвалители.
– Vous me donnerez un exemplaire; je le mettrai `a c^ot'e de J. J. Rousseau3.
– Oui, mon prince, je vous l’apporterai…4
130
Автор старался пробраться к графине, которая стояла с дочерью у своего места и собиралась уехать. Молодая девушка с наивным удивлением смотрела на автора, как на героя. На щеках у нее рдели два розовые пятнышка, она от волнения сильно сжимала обе руки у матери. Мать с улыбкою смотрела на автора. Глаза у нее тоже смеялись, должно быть благосклонно, потому что автор глядел на нее с улыбкою скромного торжества. Она молча подала ему руку, и он молча пожал ее.
– Позвольте проводить вас до кареты, – сказал он.
– Merci, сейчас; вот она остынет немного, – отвечала графиня, указывая на дочь. – Посмотрите, как она взволнована! Вот вам живое и непритворное впечатление! Довольны вы?
– А вы сами что скажете?
Она улыбнулась по-своему.
– Впрочем, нет, не говорите, не надо: я уже знаю ваше мнение, – прибавил он, – я его «видел».
– Запишите это выражение в роман, – заметила она, – «видел мнение»! Оно характеристично, как весь роман.
Гости стояли толпой. Хозяин куда-то исчез. Офицеры и статский ускользнули к Борелю, однако последний успел напомнить своей кузине, чтобы она не забыла в швейцарской «La Cur'ee» Zol`a1, положенной ей в пальто.
Иван Иванович Кальянов осторожно пробирался к выходу – еще шаг, и он на лестнице, как вдруг его кто-то мягкою рукою взял за плечо. Он вздрогнул, как княгиня Тецкая, и оглянулся. Это был автор.
– Уходите, не сказав ни слова! Нет, вы не отделаетесь, – говорил он, – подождите одну минуту: вот меня зовет княгиня, я сейчас ворочусь.
Он подошел к княгине.
– Charmant, charmant! – говорила она, вздрагивая и мигая, – я очень довольна, и Кате понравилось… Catherine, n’est се pas?2
Дочь отвечала условною улыбкою.
– Жаль только, что молодой человек, – продолжала княгиня с расстановкой, – бросил службу; он испортил всю карьеру и огорчил мать!
131
– Ведь это бывает, – заметил небрежно автор.
– Да, как же: вот молодой Ступицын – то же самое! Зачем же описывать дурное! Это надо скрывать!
Она вздрогнула, а автор пожал плечами.
– Он бы лучше посватался к другой… как ее зовут – Лидия? – говорила она. – Comme elle est gentille, cette petite Lydie; n’est ce pas, Catherine?
– Oui, maman, elle est tr`es bien!1
– Он женится на ней потом? – спросила княгиня.
– Может быть… вероятно…
– А как же княгиня… что же она? Одна, в деревне, с графом… Это ужасно! Зачем вы вывели княгиню: лучше бы простую!
Она сильно вздрогнула. Автор стал раскланиваться.
– Attendez donc2, еще я хотела спросить. Как же это Лидия ездит одна к этой… потерянной Лизе… – шопотом прибавила она, чтоб не слыхала дочь. – Supprimez cela!3
Она охнула и вздрогнула. Автор подошел к Кальянову.
– Что же вы скажете: довольны или нет? – спросил он.
– Прекрасно, – отвечал тот, – какое перо!.. – Он не знал, какой эпитет прибрать. – Только…
– Только – что? пожалуйста, не стесняйтесь, если не служба, так дружба обязывает вас к откровенности. Что вы заметили?
– Вот у вас, – смело заговорил Кальянов, – сказано, что восточный ветер нагоняет тучи, дождь… а я живу на даче, на Выборгской стороне, так сказать, под самым восточным ветром, и всегда замечал, что он именно приносит ясную погоду. Бывало, в ненастье, ждешь его, как благодати…