Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Дорофеев Владислав Юрьевич

Совсем осень. Склизко, сумеречно, сыро, блекло и холодно. Память молчит. Угасли надежды. Мрачно на душе и сиро. Бог мой! Крикнет иной запоздалый прохожий. Как же тоскливо! Но его голос развеет налетевший ветер. И вновь тишина, шуршащая шинами, мечтами и болью.

Ксения затевает любовную интрижку с Андреем (советский дипломат-убийца), и узнает местонахождение двух других убийц. Принимает решение – убить их. Как? Они очень далеко. Ехать в Россию!

Сожитель, ее любимый вчера еще французский барон, был, конечно против, но она ему сказала: „Любимый, не греши. Дай мне насладиться памятью о порушенной

стране, о мертвой семье, об исковерканной жизни моей. Беспричинно я бы тебя об этом не просила. Пойми меня. Дай мне шанс. Я хочу здесь, среди этого розового муара плакать и краситься, плакать и краситься. А вместе мы будем в твоем прокуренном кабинете, на кожаном фамильном вашем диване, со старым, почти заросшим от времени, следом от шпаги на спинке“.

Но и, конечно, французский Александр не устоял. Он разрешил. Он надеялся, что Ксения поедет насладиться победой своего народа. Хотя знал, что это не так. Но все же дал согласие на ее поездку в Россию. Что ему оставалось – он был влюблен. Уже больше двадцати лет они вместе, и нет детей, но он влюблен так же чисто и ясно, как и в самый первый вечер. В ту, о которой мечтал всю свою предыдущую жизнь, ту, о которой думал и ждал ее всегда. Наконец, встретил, сделал предложение. Александр давно свыкся с Ксенией еще в мыслях. Как же он мог ей отказать наяву. Он согласился. Или расставание! Он выбрал – Ксению.

Вечер. Мысли Ксении просты и очевидны. А желания ее естественны, и на ее манер справедливы. Она долго не могла уснуть. Александр уже тонко и нежно посапывал, уткнувшись в подушку и завернув, как всегда, одеяло между ног. Она встала, залезла в свои кожаные тапки, завернулась в светленький халатик, и потягиваясь, вышла вон. Ее любимым местом в этой двухэтажной квартирке был розовощекий будуар. Спасение – розовый муаровый будуар. Любимый шелковый пуфик. Пуфик – рок. И зеркало, в которое можно смотреться даже во сне. Уселась перед зеркалом, ткнув подбородок в ладони и заплакала.

„Ну, что же мне делать. Я сама себе ненавистна. Нет больше сил. Желание смерти сильнее всего. Но я не могу превратиться в банальную убийцу“.

Ксения упала головой на столик и по-бабьи зарыдала, почти завыла волчицей. Сосцы бы на снег и острые резцы волчат, вкус молока и жизни – хвост бьет, по темени, по лицу, по скуле – и отступает время грез.

Сон выше времени. Сон сильнее времени, сон над временем, сон дальше и глубже времени. Сну подчиняются расстояния и время. А сон подчиняется движению. Сон подчиняется цели. И этой целью для нее стала месть, убийство.

Ксения очнулась. Александр стоял на коленях перед ней, лежащей на ковре, и плакал.

„Господи! Да мне жить не хочется. Ой, как же тяжело. О чем ты! Дурень мой. Я все потеряла. Страну, близких, мужа. Что я приобрела? Немногое. Страдание. И память. И еще страх, которого я никогда не забуду. Когда они убивали моего мужа – я испытала ужасный страх, почти паническое состояние страха – и я прежде всего испугалась за себя. И только вторая мысль была о муже. И вновь я тогда вспомнила зимнюю сказку, рассказанную моим нежно любимым отцом. Понимаешь, они гоняют голову мужа по вагону, пиная ее ногами. Я будто оглохла – ничего не слышу. И думаю об откровении отца. Мы с ним гуляем по замерзшей реке. Мне лет пять. Неожиданно под ногами затрещал лед. Я совсем не помню этой истории. А отец сказал мне, что первое его движение было – рвануть к берегу, одному, как можно быстрее. И он даже сделал этот шаг. Но второй шаг был ко мне, за мной. Изменилось ли у меня отношение к отцу? Нет. Ведь вторым шагом он согласился с жертвой себя. А, во-вторых, я узнала об этом только после его смерти, из его дневника, когда были бессмысленны себялюбие и эмоциональные эскапады. Впрочем, не знаю. Я часто вспоминала эту историю после неожиданной гибели папы. Так вот, когда они убивали мужа – я первым делом

дернулась в сторону своего спасения, но не жизни мужа. А, когда они меня отпустили, я забилась в истерике, завыла безымянным животным, извиваясь в судороге на полу вагона. То мое страдание прежде всего было вызвано смертью моего идеального представления о себе, а не мужа – я ведь такая же, как все, я – нелепое бесполое создание. И это – было главное страдание, усугубляемое мыслью о том, что в этом мое основное страдание. Этот бесконечный круг надо было разомкнуть, я уже не могла из него выйти – и я решилась на убийство их всех. Это была не месть. Это был приговор своим страхам, своей подлости, низости и глупости. Я знаю, я сделала отвратительную работу. Я сама себе отвратительна. Но я не видела выхода. Выход был один – самоубийство. Но тогда бы мой муж оставался неотмщенным. Так думала я до сегодняшнего дня. До того момента, когда я уже не могла проснуться. Я хочу спасти Василия. Понимаешь, дорогой Александр! Что мне для этого нужно сделать? Убить всех, кто убил моего мужа. До того, как они убили Василия. Сделать это было много проще, нежели расправиться с убийцами уже после смерти Василия. Нужно вновь заснуть. И все вспомнить“.

Ксения не поехала.

Ксения вспомнила о давней истории, произошедшей с ней в Москве сразу же после женитьбы, еще до начала первой мировой войны. Во время концерта в филармоническом зале особой силой ее наделило существо из темноты.

Это случилось еще до всех событий, до Парижа, революций и даже войны, в год ее начала, в январе 1916 года на концерте, в большом зале консерватории. Когда они были впервые вместе в гостях у свекрови в Москве. Давали Чайковского, сочинение „номер двадцать три“. Произведение, пропитанное настроением радостного идиотизма. Захотелось спать, Ксения склонила голову на плечо мужу, и нечаянно уснула, скрытая тяжелой портьерой ложи.

Темнота сгустилась. Из нее начали проступать очертания неземного существа. Ксения не удивилась. Она встала, и вышла вслед за мерцающим существом в маленькое фойе с большим зеркалом и креслами, повернула налево, потом направо и вошла в пустую артистическую. Здесь послушно разделась, сбросив всю одежду на пол. Было невероятно тихо. Ксения видела лишь очертания существа, сотканного из красноватой пелены, в середине которой трепетал будто на ветру золотистый клочок, напоминающий сердце. Существо протянуло ей что-то, похожее на плащ. Ксения закуталась и подошла к зеркалу. Возникло ощущение, что плащ впитался в кожу без остатка, оставаясь зримым. Зеленый бархат всегда был ей к лицу. Они вернулись. Почему – они? Вылезший из сумеречного небытия зала, мерцающий фантом, – по форме существо напоминало голого Василия, – доплыл вместе с ней до двери ложи, и впитался в темную нежность зеркала, отражавшего все, что подходило к двери.

Вновь послышались радостные гиканья сочинения „номер двадцать три“, оркестр заученно вознесся, замолчал, солист тренькнул правой рукой последнее танцевальное па, клавиши квакнули и заткнулись окончательно. Овации – антракт. Василий ничего не заметил. Она и сама сомневалась в произошедшем – может быть сон?

Вечером долго Ксения ощупывала и разглядывала себя перед зеркалом в белоснежной ванной комнате – ничего. Никаких следов сна, никаких следов плаща на теле.

Но оказалось, что сон еще не завершен.

„Господи!“ – Тихо прошептала Ксения, повернувшись к зеркалу, – там все, как и прежде, все на месте. Но что-то с тенью. Тень не ее, точнее, с тенью что-то происходит: тень в вечернем платье, как в консерватории, и, хотя, кажется, повторяет все ее движения, но и живет своей жизнью. Вот, тень вытащила из складок платья веер – которого у нее никогда не было, вот тень с кем-то беседует, вот перед зеркалом поправляет локон.