Тонкие швейные нити
Шрифт:
Мы с Асей слушаем и усиленно качаем ногами под столом.
– Ася, Зоя, не балуйтесь.
Но поздно: моя туфля ударяет носком столешницу, и по салфеткам мадам Куку разливается озеро чая.
– Зоя!
После ужина мы прокрадываемся в кабинет. Там спит Жорж. Какой он красивый...
– Когда я вырасту, у меня будет муж, такой как Жорж, - говорит шёпотом Ася.
Максим Ильич приходит к нам теперь чуть ли не каждый день. Он тоже писатель, но не как Жорж, он критик.
Со взрослыми у нас два запретных вопроса.
Сначала
– Когда мы вернёмся?
Потому что взрослые теряли дар речи, умолкали, переставали улыбаться или бледнели.
Тогда мы стали спрашивать просто:
– Мы вернёмся в Россию?
И все нас переспрашивали:
– Куда?
Как будто бы такое название не слышали никогда. Как будто им удалось сильно-сильно зажмуриться и забыть.
А одна знакомая Жоржа, весёлая писательница, всегда очень сильно напудренная, сказала:
– Пусть сначала Россия вернётся. И уж тогда - мы вернёмся в неё.
Говорили, что страны, в которой мы родились, больше нет... Говорили, что есть какая-то Совдепия. Говорили, что оттуда трудно даже получать письма. Письма передавали через знакомых, выезжающих за границу.
Жорж сказал, что больше ноги его там не будет, даже если ему разрешат, чтоб там были обе его ноги. Он говорит:
– Очень больно наблюдать за тем, как исчезает то, что любишь...
А ещё он говорит, что если человек привязан к прошлому, у него нет будущего.
А мы все привязаны тонкой швейной ниткой, пришиты как пуговицы - не оторвёшь...
– Она пишет мне письма. Каждый день... и каждый день в её письмах я читаю "когда ты вернёшься"... когда ты вернёшься, когда ты вернёшься, когда ты вернёшься, когда ты вернёшься... А я не вернусь...
– Напишешь ей об этом?
Это мы подслушиваем утром, когда за Жоржем заходят его друзья.
А потом письма вдруг перестают приходить...
Он хранит письма от неё даже после того, как разрывает каждое из них в клочья. Чтобы перечитать их, он теперь должен собирать их из обрывков. Текст всегда выходит разный, новый, и ему кажется, будто она продолжает ему писать.
"Вернёшься, когда зацветёт сирень" превращается в "приду" "когда умрёт" "сирень"... Сталкиваются страшно разные мысли, и нам кажется, что в письмах нам кто-то предсказывает будущее. Отрывки совпадают как раскладка карт в пасьянсе: "России" "нет"...
А ещё жена знакомого высокого поэта стращает Жоржа:
– Иногда письма приходят, когда отправитель уже мёртв...
Однажды в Петрограде брат принёс к нам домой большого белого мотылька с пушистым толстым брюшком. Он раскрыл ладони, и мотылёк выпорхнул во мглу кабинета. Он бил крыльями у настольной лампы, стукался об неё, впархивал под абажур, и по стенам бегали причудливые тени. И так гулко бился он об абажур, что мы заворожено слушали... А Жорж рассказывал, как спас мотылька - унёс из Дома искусств, где нашёл его в гардеробной.
И мы решили оставить мотылька в кабинете, закрыли дверь, чтобы он не вылетел к камину.
А потом мы увидели, как наша кошка несёт мотылька в зубах.
– Почему?!! Я же закрыл дверь!
– кричал Жорж, большими шагами догоняя убегающую кошку. А в кабинете стоял уже густой вечер, пахло сиренью, тикали большие часы с маятником...
– Он на свет полетел, у нас под дверью-то этой - воно какая щель, он в ней свет увидел - и полетел, - няня держала его в руке, распластанного, еле живого. Мы с Асей смотрели ей в ладонь, трогали мотылька пальчиком. Он уже не был таким пушистым и красивым, с его королевской мантии крыльев ссыпалась пыльца, и одного усика у него не хватало.
На другой день мотылёк умер. Мы с Асей похоронили его в Таврическом саду, на одной из дальних аллей. Мы закапывали, складывали сверху цветы. А мадам Куку нетерпеливо кричала:
– Сколько можно?! Скоро обед!
Когда птица взлетает в небо, мы следим за ней взглядами.
Дует ветер. Ася придерживает беретик, чтоб не улетел. Мадам Куку важно раскрывает над нами огромный зонт, и при одном только взгляде на неё мне вспоминаются титаны, которые держали на плечах небосвод.
Как много легло нам на плечи. Мы уж точно не полетим. Мадам Куку ругается:
– Не сутультесь!
Но ведь это совсем нелегко - столько всего помнить и знать и не сгибаться под тяжестью знаний...
В большой коробке из-под шляпки мы с сестрой храним свои сокровища. Наша коробочка как заплата на сердце. Греет, скрывает брешь... Вечером мы задвигаем коробку под кровать, где её держим, и ночью, лёжа в постелях, мы чувствуем, что наши сокровища совсем близко, рядом. Из коробки, если принюхаться, всё ещё пахнет тем государством, о котором нам следовало забыть.
Там, в коробке, и пиковый валет, найденный нами на ковре в гостиной; и прозрачная ручка от старых оконных рам - если смотреть через неё на Париж, то всё становится изумрудным; там же хранится и подушечка для булавок, которая у нас служит подушкой для лошади. Чёрная вороная лошадь годами стояла на каминной полке, и мы иногда снимали её оттуда, пока не сломали ей одну ногу, и теперь лошадь перешла в полное наше распоряжение. Когда мы ложимся спать, мы укладываем лошадь головой на подушку, хотя Жорж говорит, что лошади спят стоя. Нам кажется, что спать стоя может только Мадам Куку во время поездок на трамвае.
Мы живём на Монмартре в очень маленькой квартире, потому что Жорж только осваивается, и ему не до поиска нормальной квартиры. А папе вообще ни до чего: мама осталась в Совдепии, потому что её там всё устраивает и потому что она красная. И мы теперь не должны её любить, потому что мы на стороне белых. Так говорил папа, пока вовсе не замолчал.
Мы раскатываем по столу большую старую ещё учебную карту Жоржа и водим по ней пальцами. Раз, два, три, четыре, пять, шесть... шесть шагов делают пальцы, чтобы оказаться в Петербурге, который Петроград. А нам отсюда ехать и ехать...