Тонкий лед

Кольцова Оксана

— Брат Лука? Он здесь?

— Да, так он себя зовет, и есть еще двое: Конрад и Фредеганд.

— Значит, остальные…

— Да, — пожал плечами Сайф. — Лука слишком задирист для христианского монаха, как я знаю это племя; все по сторонам смотрит, и я за ним приглядываю. Тут глупости не прощают, особенно те, что против воли вождя. Да и куда уйдешь. — Он оглянулся на горы, величественные в дневном сиянии. — Лишь северяне знают все тропы и перевалы, лишь они могут пройти здесь быстро и скрыться от погони. Я постарался объяснить это всем, но кто-то временами решается, и тогда… — Он не закончил и пристально глянул на Мейнарда. — Ты ведь неглуп, да?

Мейнард промолчал. Он понимал правоту сарацина: не стоит и пытаться покинуть эту землю,

не зная ее, но зная ее хозяев. Северяне живут тут многие годы, они срослись с этими склонами, с каждым ручьем, с каждым валуном. Так Мейнард когда-то знал землю, где родился… И если бежать, то куда идти? Если ему каким-то чудом удастся освободиться, ускользнуть от воинов Бейнира, то что его ждет? Монастырь разграблен, да и не найти успокоения в монастыре, Мейнард это уже узнал. Скитаться по дорогам? Просить подаяния на паперти? Возвратиться туда, откуда пришел? Наняться к дюжему мельнику и ворочать жернов?.. Последнее он и здесь может делать, а значит, и вовсе нет смысла куда-то идти.

— Я не стану убегать и злоумышлять против северян не стану.

— Я верю тебе, — сказал Сайф. — Ты похож на человека слова.

Мейнард усмехнулся.

— И еще одно я должен спросить. Несешь ли ты в себе колдовство?

Так иногда называли дар. Мейнард не очень-то понимал, почему. Колдовство — это нечто из бабушкиных сказок, где волшебники повелевают бурями и катаются на драконах. Дар — то, что есть на самом деле. Подарок Бога… или богов, как вот здесь, на севере. Кусочек вечной силы, многоликой, со множеством имен и названий. Нечто скрытое в тебе: промолчишь, и никто не узнает.

— Я не нарушу никаким колдовством спокойствие этих мест. — Мейнард выговорил это равнодушно и отвернулся от Сайфа. Пусть думает, что хочет.

Альвдис не хотелось отпускать своего подопечного — она и не знала, почему. Халлотта предложила вначале, что теперь она займется выздоравливающим, однако Альвдис воспротивилась.

— Я его почти вылечила, дай мне довести дело до конца и увидеть, как он встанет на ноги, — попросила она наставницу. Халлотта отступила, полагая, что в таком решении девушки есть нечто полезное — и для нее самой, и для лекарского дарования, все ещё растущего, обретающего форму и силу.

Чего не предполагала старая лекарка, так это того, что Альвдис не просто варит Мейнарду питье с лекарственными травами и нашептывает над ним. Конечно, девушка не все время проводила в маленьком домике, который вскорости опустеет, а потом достанется какой-нибудь паре молодоженов. В поселении всегда находилось, чем заняться, и большую часть дня Альвдис проводила в большом доме и его окрестностях, а за Мейнардом приглядывали подростки. Но утром и вечером Альвдис приходила к нему туда, проверяла, как затягиваются раны, составляла отвар и — говорила с чужаком.

Такие разговоры не воспрещались, просто с рабами редко кто беседовал, особенно мужчины, лишь отдававшие приказы. Женщины общались чаще, а кое-кто из подневольных жителей Флаама успел завоевать искреннее расположение местных, например, Сайф. Многие рабы жили здесь уже с десяток лет, сделавшись если не полноправными жителями, то — своими.

Мейнард, несмотря на то, что когда-то, по всей видимости, был воином (хотя сам он этого не сказал, уверяя, что провел долгие годы в обители), не обнаружил ни озлобления, ни подозрительного спокойствия, предшествующего бунту, когда уяснил свое новое положение. Он смирился и расспрашивал Альвдис, попросив ее рассказать о поселении, о людях, живущих здесь, и запоминая новые слова. Она говорила с Мейнардом, чувствуя при том спокойное удовольствие — может, оттого, что спасла эту жизнь, сияющую, будто огонек в глиняной плошке. Альвдис и раньше удавалось выхаживать больных, ее благодарили, и она сама ощущала, что делает нечто важное, однако ни разу не было у нее такого чувства, будто она пронесла в ладонях сквозь огонь драгоценную воду, не расплескав ни капли.

Он учился поразительно быстро, запоминая множество

новых слов, и Альвдис не сомневалась: скоро чужак сможет говорить, как заправский северянин. И еще ее огорчало, что он почти ничего о себе не повествует: о монастыре почти не обмолвился, но то понятно — жаль сожженного дотла обиталища, жаль остальных братьев; только вот и где родился — не сказал, и почему решил в монахи уйти. От Сайфа Альвдис узнала, что Мейнард действительно из франкских земель, хотя и жил отчего-то в Англии, и ей хотелось бы услышать эту историю; спрашивать впрямую она постеснялась, а чужак так и не рассказал.

Потом раны его затянулись, тело окрепло, и разговоры пришлось прекратить. Мейнард переселился в дом к остальным рабам, Альвдис возвратилась к своим повседневным обязанностям, а домик вычистили и отдали молодой паре: свадеб той осенью играли множество.

ГЛАВА 5

Осень тянулась долго, золотистая и сладкая, как мед; по всему выходило, что снег выпадет лишь под конец года. До тех пор Бейнир вместе с дружиной успел сходить ещё в один поход, на сей раз — с парой соседей, которые были совсем не против добыть золота перед предстоящей зимой. Возвратились довольные, почти никого не потерявшие в бою и с богатой добычей, так что пир закатили долгий, во славу богам. Кажется, боги решили не карать Бейнира за нарушение некоторых законов, и жизнь вошла в привычную колею. Молодые воины взяли в дома жен, нескольких — из других деревень, а девы выбирали мужей, и во Флааме царила радость, которой не мешала ни тяжелая работа, ни зарядившие дожди.

Альвдис в который раз про себя удивлялась тому чутью, что было у нее на людей: как ей приглянулся порабощенный франк, так и другим он пришелся по душе. Пожалуй, до сих пор больше Мейнарда среди рабов отмечали лишь Сайфа, на смуглую кожу которого ребятишки сначала смотрели со страхом, а потом — с интересом, и заслушивались историями Востока. Теперь любимцем ребятни и женщин сделался Мейнард. Он не чурался никакой работы, даже самой черной, исполнял ее прилежно, а нрав, несмотря на силу и ловкость, имел незлобивый и отзывчивый. Злость Бейнира на потерю многих воинов в том походе сгладилась со временем, и даже вождь обратил внимание на нового раба, на которого женщины не могли нарадоваться.

Оказалось, умеет он много всего: чинить вещи, класть камень, ходить по следу зверя, ставить силки и ловить рыбу. Он мог пригнать скотину с пастбища, сплести веревку или сеть, обрабатывать звериные шкуры. Где он набрался этих знаний, равно как и где выучил норвежский язык, Мейнард не объяснял. Однако нельзя было и сказать, что от него слова не добиться: по вечерам, когда мужчины ушли в поход, женщины собирались в длинном зале дома Бейнира, пряли, шили, чинили одежду и разговаривали. Раньше, случалось, звали Сайфа, всегда рассказывавшего собравшимся новую сказку, в которой, может, не все понятно, зато все интересно. Теперь часто и Мейнарду приказывали явиться, даже Далла, рабов не слишком жаловавшая, против такого не возражала, ибо истории чужака-франка были другими, но не менее интересными. Альвдис сидела рядом с мачехой, вся обратившись в слух, и даже не замечала иногда, как заканчивалась шерсть и нужно было идти чесать новую. Настриженную с овец шерсть сперва следовало вычесать, избавив от жира, а потом спрясть нить с помощью прялки и веретена. Прялку можно было носить с собой и работать где угодно, когда выдастся свободная минутка, только кто же уйдет, когда сказка в самом разгаре? И Альвдис сидела, держа прялку в левой руке, закручивая веретено с грузилом в правой, медленно опуская его на пол и потом сматывая нить, но думала не о том, какой эта нить получилась, а о неведомых землях, что появлялись в рассказе чужака. И потом, когда плела кружево из ниток с помощью простой костяной иглы, Альвдис казалось, будто слова Мейнарда вплетаются туда. Кружево выходило на славу. Девушке даже казалось, что туда вплелось немного иноземного волшебства.