Тонкий слой лжи. Человек в дверном проеме
Шрифт:
– Сейчас делаю прокурора штата, - отец отхлебнул пива, пережевал пригоршню орешков.
– Если выгорит, вся машина правосудия окажется в моих руках.
– Зачем?
– невольно вырвалось у Кристиана.
Отец пожал плечами.
– Трудно объяснить. Вирус власти. Привыкаешь, что люди приходят к тебе на поклон, без этого ощущаешь свою ненужность, а еще ни с чем не сравнить, когда забегают вроде бы так, поболтать, увидеть старого друга, а на самом деле мелкими шажками подбираются к просьбе. Люблю наблюдать как крадутся к цели умники, крадутся целыми вечерами, иногда
– Разве это так интересно?
– Хилсмен огладывал большую комнату и двери, ведущие в другие комнаты, он не знал, сколько комнат в доме отца, зато знал, что у отца много сердечных привязанностей, и ему, Хилсмену-младшему, особенно рассчитывать не на что.
Отец не ответил, положил руку на колено сына, немо попросил: хоть ты не подкрадывайся с просьбой, выкладывай сразу напрямик, как-никак мы близкие родственники.
– Мне ничего не нужно, - Кристиан уселся поудобнее.
– Ты удивлен?
Отец так и не снял руки с колена сына:
– Если честно - да. Люди привыкли выжимать из своего времени… все до капли… Потратить час-другой в пустую для многих все равно что раскуривать сигару ассигнацией.
Если бы отец много лет назад не встретил мать и их не потянуло бы друг к другу, размышлял Хилсмен, меня бы не было и никогда ко мне не пришли бы те двое и не предложили убить человека. А что если сказать отцу о моих хлопотах? Подумает, выдумки или, хуже того, дурно пахнущий способ шантажа. Сейчас отец мучается, стараясь понять, зачем я пришел, он никогда не поверит, что случается в жизни, когда некуда деться и не к кому обратиться, и тогда, даже не рассчитывая на поддержку, мечтаешь хоть на час оказаться рядом с живым человеком.
– Я был у матери, - Кристиан не смотрел на отца, чтобы не смущать его, не ставить в неловкое положение.
Отец убрал руку, намотал на кулак длинный махровый пояс.
– Как она?
– Вполне, - неопределенно ответил Хилсмен и подумал, что отцу было бы приятнее узнать, что мать здорово постарела. В сердце отца не осталось места для женщины, от которой он без сожаления ушел двадцать пять лет назад.
– М-да… - отец с удовлетворением разглядывал сына - рослого, крепкого мужчину с располагающим лицом.
– Время… ну я не стану заводить стариковские разговоры о его быстротечности, каждому непременно выпадет шанс оценить справедливость этого соображения.
Гладкая речь, отточенные адвокатские фразы разозлили Хилсмена, он глянул на отца в упор.
– А что захватывает сильнее - делание сыновей или прокуроров?
– Не дури… я понимаю, у тебя нет оснований симпатизировать мне, но… значит, мать ничего?
– И неожиданно: - Никогда не забуду, как она вечером мазала лицо кремом - белая смерть, меня неимоверно бесило, но я молчал, мелочь, понятно, но отчего так запомнилось, отчего я так раздражался?
Хилсмен хотел вслух предположить, что отец просто не любил мать, но тогда выходило, что Кристиан нелюбимый ребенок, и все тогда смотрелось как-то жалко, и величественность отца будто бы оттенялась подавленностью сына, и происходящее походило на дурной
– Ты доволен работой?
– голос отца выдавал растерянность.
Он и впрямь не в себе, когда его ни о чем не просят. Кристиан кивнул.
– Сколько тебе платят?
– Отец слизнул соль с ореха, а сам орех отложил, перехватил взгляд сына, пояснил: - Слежу за собой, орехи полнят, впрочем, и соль и пиво, но от всего отказаться невозможно.
– Да и нужно ли?
– В твоем возрасте всегда кажется, что не нужно… Тебе сейчас?… - Отец смутился.
– Тридцать пять.
– Хилсмен как раз не удивлялся, что отцы забывают годы рождения собственных сыновей, - жизнь сумасшедшая.
– А я думал, еще нет тридцати. Ну да, конечно, война в Корее, процессы над «комми», сенатор шевелит густыми бровями… Ну да, тогда ты и родился. Может, тебе нужна семья?
– И не дождавшись ответа: - Хотя я всю жизнь считал, что брак порождение сатаны. Семья… Узы… Может, я ошибаюсь?
– Может… - Кристиан пожал плечами.
– Проверишь после семидесяти.
Отец засуетился, нервно запахнул полы халата, сцепил пальцы - растерянность, с трудом скрываемый страх приближающейся старости.
– Ты не оставишь меня, когда… ну если… помнишь Килмана? Его разбил паралич, ужасно. Ты не оставишь меня, если, ну, словом, если меня призовут ангелы?
– Отец слабо улыбнулся, оставляя для себя возможность свести все к шутке и отступить, не утеряв достоинства.
– А как ты думаешь?
– Хилсмен поднялся.
Растерянность неподдельная, и слова отыскиваются с трудом:
– Ну да… конечно… мне не на что рассчитывать, сынок. Ты прав - я жил для себя. Но, может, ты лучше, чем я? Великодушнее?
– Вряд ли.
– Кристиан направился к выходной двери.
– Мы все одинаковы, только обстоятельства у всех разные.
Хилсмен вышел, не вслушиваясь в слова отца, летевшие вслед, ему казалось, что бормотание перемежается всхлипами, или это ветер выжимает первые капли из набрякших дождем туч?… Кристиан поднял воротник, резко обернулся - отец стоял на невысоком крыльце, ухватившись за косяк, - темный силуэт на светлом фоне. Промахнуться невозможно. Хилсмену почудилось, что лицо отца исказила гримаса, ему даже виделись слезы на помятом лице с наброшенной поверх сеткой морщин, но тут как раз хлынул дождь, и лицо отца расплылось в потоках воды, контуры, только что четко очерченные, задрожали, дождь усилился, и фигура почти растворилась.
Хилсмен, втянув голову, побежал к машине. Дворники с трудом расталкивали потоки воды, стекающие по лобовому стеклу.
Возможно, я вижу отца в последний раз, его, человека, которому я обязан жизнью и… которому ничем не обязан. Хилсмен выключил дворники, и струи дождя надежно отделили от него внешний мир.
Кристиан произнес вслух:
– Надумали?
– и с силой ударил кулаком по приборной доске.
В эту ночь Хилсмен не спал ни минуты. Утром выглядел как ходячий покойник. В коридоре налетел на Баклоу. Тот с хитрецой посмотрел на подчиненного: