Топор с посеребренной рукоятью
Шрифт:
Мне казалось, что эта проблема была очень близка к своему разрешению. Громадная волна, поднявшаяся выше всех других и шедшая после них, подобно погонщику, следующему за стадом, пронеслась поверх судна. Его фок-мачта сразу переломилась, и людей, которые цеплялись за ванты, смело, подобно рою мух. Со страшным треском корабль начал раскалываться на две части в том месте, где острый хребет рифа Мэнси врезался в его киль. Одинокий человек около фок-мачты быстро перебежал через палубу и схватил какую-то белую вязанку, которую я заметил еще прежде, но не мог рассмотреть. Свет упал на нее, и я увидел, что это женщина с перекладиной, привязанной поперек ее тела и под руками таким образом, чтобы ее голова всегда поднималась над водой. Бережно и нежно он снес ее к борту судна и, казалось, говорил с ней с минуту или около того, как бы объясняя ей невозможность оставаться на корабле. Ее ответ был странен. Я видел, как она решительно подняла руку и ударила его по лицу. Это заставило его замолкнуть, но потом он снова обратился к ней, давая ей наставления, насколько я мог понять из его движений, как она должна вести себя, когда очутится в воде. Она отшатнулась от него, но он догнал ее и схватил в свои объятия. Он наклонился к ней на мгновение и, казалось, прижался губами к ее лбу. Потом большая волна хлынула к борту гибнущего судна, и он, нагнувшись, осторожно, как ребенка в люльку, положил девушку на вершину волны. Ее белое платье слилось с морской пеной, а затем огонь стал постепенно гаснуть, и расколотый корабль с одиноким пассажиром скрылся с моих глаз.
Пока я наблюдал за всем этим, природа взяла верх над философией, и я почувствовал безумное желание действовать. Я отбросил свой цинизм, как одежду, которую надену позже на досуге, и ринулся к своей лодке и веслам. Это была дрянная посудина, но что с того? Мог ли я, который сотни раз бросал нерешительный, пристальный взгляд на склянку с опиумом, взвешивать теперь все «за» и «против» и отступать перед опасностью? Я стащил лодку вниз к морю с силою помешанного и прыгнул в нее. В течение минуты или двух было под сомнением, может ли она держаться среди кипящих волн, но дюжина бешеных взмахов веслами пронесла меня через них, лодка, правда, наполовину наполнилась водой, но все еще держалась на поверхности. Теперь я понесся по волнам, то подымаясь вверх по широкой, черной груди одной волны, то опускаясь, опускаясь вниз так глубоко, что, взглянув вверх, я мог видеть, как блестящая пена вокруг меня вздымается к темным небесам. Далеко позади себя я слышал дикие вопли старой Мэдж, которая, видя, как я отправился, без сомнения, подумала, что мое безумие внезапно усилилось. Я греб и смотрел через плечо до тех пор, пока наконец на поверхности большой волны, которая неслась ко мне, не показались неясные очертания тела женщины. Перегнувшись через борт, я схватил ее, волны уносили ее прочь от меня, но мне удалось втащить ее, всю вымокшую, в лодку. Не было надобности грести назад, так как следующая волна подхватила нас и выбросила на берег. Я оттащил лодку в безопасное место, а затем, подняв женщину, понес ее к дому в сопровождении своей экономки, громко рассыпавшейся в поздравлениях и похвалах.
Теперь я испытывал полное равнодушие к судьбе девушки. Моя ноша была жива: я различил слабое биение сердца, когда прижал ухо к ее боку. Я
бросил ее возле огня, который зажгла Мэдж, так равнодушно, как если бы она была связкой прутьев. Я ни разу не посмотрел на нее, чтобы узнать, красива она или нет. В течение многих лет я мало обращал внимания на наружность женщины. Однако, лежа в своем гамаке наверху, я слышал, как старуха, отогревая ее, бормотала:
— О, какая девушка! О, какая красавица!
Из чего я заключил, что сия жертва кораблекрушения была и молода, и красива.
Утро после бури выдалось тихое и солнечное. Прогуливаясь по длинной полосе прибрежного песка, я внимал звукам моря. Оно волновалось и билось около рифа, но у берега едва журчало. На песке ни малейшего признака шхуны или какого-либо обломка разбитого корабля, и это не удивило меня, так как я знал, что в здешних водах много водорослей. Пара ширококрылых чаек носилась в воздухе над местом, где произошло кораблекрушение, словно видя что-то необычное внизу под волнами. Птицы издавали хриплые крики, как будто обсуждая друг с другом увиденное.
Когда я вернулся с прогулки, женщина ждала меня у двери. Завидев ее, я подумал, что лучше б я ее никогда не спасал, потому что моему уединению настал конец. Она была очень молода — самое большее девятнадцати лет, с бледным, довольно изящным лицом, золотистыми волосами, веселыми голубыми глазами и блестящими зубами. Ее красота была неземного характера: она была так бела, легка и хрупка, что могла быть духом морской пены, из которой я ее вытащил. Она искусно завернулась в одно из платьев Мэдж и выглядела в нем мило и прилично Я тяжело поднимался по тропинке; она протянула ко мне руки красивым детским жестом и побежала мне навстречу, желая, как я догадался, поблагодарить за спасение, но я отстранил ее и прошел мимо.
Казалось, это несколько оскорбило ее, и слезы показались у нее на глазах, но она последовала за мною в гостиную и стала пристально смотреть на меня.
— Откуда вы? — внезапно спросил я.
Она улыбалась, но молча покачала головой.
— Francais? — спросил я. — Deutsch? Espagnol? Каждый раз она отрицательно качала головой, а потом пустилась в длинный рассказ на каком-то языке, из которого я не мог понять ни одного слова.
Однако же после завтрака я нашел ключ к разгадке ее национальности. Проходя еще раз вдоль берега я увидел, что в трещине рифа застрял кусок дерева. Я подплыл к нему на лодке и привез на берег. Это была часть старп-поста шлюпки, и на ней, или, скорее, на куске дерева, приклеенном к ней, было слово «Архангельск», написанное необычными буквами. «Итак, — думал я, медленно гребя назад, — эта бледная девушка — русская, подданная Белого Царя с вполне подходящим обличьем для жительницы берегов Белого моря!»
Мне казалось странным, что такая, очевидно, утонченная девушка оказалась в длительном плавании на дрянном суденышке. Когда я вернулся домой, я повторял слово «Архангельск» много раз с различными интонациями, но не видно было, чтобы она признала его.
Я заперся в лаборатории на все утро, продолжая исследование о природе аллотропических форм углерода и серы. Когда в полдень я вышел поесть, она сидела возле стола с иголкой и ниткой, чиня свою высохшую одежду. Я почувствовал злобу на ее постоянное присутствие, но не мог же я выгнать ее на берег. В скором времени она проявила новую сторону своего характера. Указывая на себя, а потом на место, где произошло кораблекрушение, она приподняла один палец, из чего я понял, что она спрашивает меня, одна ли она спаслась. Я кивнул, подтверждая, что спаслась только она. Девушка вскочила со стула с криком, выражавшим большую радость, и, держа платье, которое чинила, над головой, размахивая им из стороны в сторону и вместе с тем раскачивая туловищем, стала танцевать с необыкновенной живостью вокруг комнаты, а потом прошла, танцуя, через открытую дверь; кружась на солнце, она пела жалобным, пронзительным голосом какую-то неуклюжую варварскую песню, выражавшую ликование. Я закричал ей:
— Войдите в комнату, чертенок этакий, войдите и замолчите!
Но она продолжала свой танец. Потом она внезапно подбежала ко мне и, схватив мою руку, прежде чем я успел ее отдернуть, поцеловала. За обедом она увидела один из моих карандашей и, схватив его, написала на клочке бумаги два слова «Софья Рамзина», а затем указала на себя в знак того, что это было ее имя. После чего передала карандаш мне, очевидно, ожидая, что я сообщу свое имя, но я убрал карандаш в карман в знак того, что не хочу поддерживать с ней никаких отношений.
Я постоянно сожалел о неосмотрительной поспешности, с которой я спас эту женщину. Что было мне за дело до того, будет она жить или умрет? Я не был молодым горячим юношей, чтобы совершать такие поступки. Уже достаточно скверным было вынужденное присутствие в доме Мэдж, но она была стара и безобразна, и ее можно было игнорировать. Эта женщина была молода и весела и вообще способна отвлекать внимание от более серьезных вещей. Куда отправить ее и что с ней делать? Если бы я послал уведомление в Уик, то чиновники и прочие явились бы сюда и стали допытываться, подглядывать и болтать — кошмарная мысль! Лучше уж переносить ее присутствие, чем это.
Скоро я понял, что эта история стала для меня неиссякаемым источником беспокойств. Нет ни одного места на земле, где бы можно было чувствовать себя в безопасности от кишащей, суетливой расы, к которой я имею несчастье принадлежать! Вечером, когда солнце скрылось за холмами, окутав их мрачною тенью, золотя пески и разливая над морем яркое сияние, я, по обыкновению, решил пройтись по берегу. Иногда я брал с собою какую-нибудь книгу. Я поступил так и в тот вечер и, растянувшись на песке, приготовился читать. Внезапно я почувствовал, что какая-то тень заслонила от меня солнце. Оглянувшись, я увидел, к своему большому удивлению, высокого, сильного человека, который стоял в нескольких ярдах от меня и, казалось, совершенно не замечал моего присутствия. Он сурово глядел поверх моей головы на бухту и черную линию рифа Мэнси. У него был смуглый цвет лица, черные волосы и короткая вьющаяся борода, ястребиный нос и золотые серьги в ушах; все вместе придавало ему дикий и вместе с тем до известной степени благородный вид. Одет он был в куртку из полинялого бумажного бархата, рубашку из красной фланели и высокие морские сапоги выше колен. Я сразу узнал в нем человека, который остался на разбитом судне в ту ночь.