Торговцы жизнью
Шрифт:
Потом капитан нашел выход. Быстро перебегая от одной группки зрителей к другой, он организовал большую часть народа выстроиться цепочкой и передавать корзины старым как мир способом. Но и этого оказалось недостаточно. Стоило корзине подплыть по рукам к желобу, направленному поверх огня в плавильный чан и опрокинуть ее, чтобы бывшая некогда живой руда ссыпалась вниз, как тут же над чаном возникало небольшое облачко и все превращалось во что-то в высшей степени неуловимое.
Наконец Ростик не выдержал, подошел к инженеру, который последние полчаса стоял с напряженным
– Что-то не так, правда?
– Почему же? – повернулся инженер к собеседнику.
– Не знаю почему. Но даже такому лопуху, как я, и то видно.
Внезапно Казаринов кивнул:
– Верно. Только понять не могу – то ли температура в чане слишком велика, то ли мы химию процесса неправильно рассчитали… В общем, моллюски ваши не плавятся, а испаряются. Понимаешь, весь металл в воздух уходит. Если учесть, что в них воды почти не осталось, можно говорить о возгонке.
– Что такое?
– Есть твердые вещества, и даже кристаллы, которые испаряются, словно вода, – то ли с сожалением, то ли с раздражением проговорил Казаринов. – Например, кристаллический йод.
– Но ведь это не йод?
– Все равно ни шиша мы тут не выплавим.
Последние слова оказались слышны не только Ростику, но и Дондику. Он оказался рядом, как всегда, в самое неподходящее время.
– Нет уж, товарищи, – твердо, словно командуя на плацу, проговорил он. – Давайте доведем до конца. Хотя бы высушенные моллюски истратим.
– Давайте, – обреченно согласился Казаринов.
И столько в этом согласии было горечи, что Ростику тут же расхотелось спрашивать его о чем-то. Он снял гимнастерку, поплевал на ладони и встал в общую цепочку, выстроенную для передачи корзин. Почему-то последний разговор напомнил ему расстрелянного Борщагова, его непробиваемое упрямство, директивность, большевистский говор, звучавший иногда в каждом слове. Это было тяжело – получалось, что ни от чего во время того расстрела они не избавились, ничего не решили. Все тут, рядом, очень близко. И готово возродиться в любую минуту.
И привести к гибели, конечно. Потому что растрата сил и ресурсов оборачивалась регрессом, неудачи приводили к смертям, а заменить людей было невозможно. Впрочем, Ростик посмотрел на Винторука, возвышающегося над людьми, выстроенными неровной, суетливой цепью кое-что можно передоверить бакумурам, работы всем хватит. Но волосатики – все-таки не люди.
Винторук вдруг замедлил свои перехваты очередной корзины, поднял голову, быстро осмотрелся. Его взгляд, затянутый светозащитной пленкой, встретился со взглядом Ростика. И они замерли на долгий-долгий миг, пытаясь понять друг друга. Потом Ростик опомнился и отвернулся. Сделал вид, что занят больше, чем хочется, что не может отвлекаться от бесконечного ряда корзин, перетаскивающих малоаппетитное содержимое к ненасытному жерлу самодельной печки…
Вдруг что-то в цепочке стало сбиваться. Сначала это происходило как бы незаметно, никто не возражал, не раздражался даже, сбой поправлялся чуть более напряженной работой в следующие несколько минут.
Вот так, решил Ростик, теперь неудача стала ясна даже работягам. А это конец предприятию. Он оглянулся на плетеную выгородку, где они складывали высушенных моллюсков. Она была почти пуста. Осталось только несколько неровных кучек. Да и топлива осталось меньше половины, почти все сгорело в печи. Рост поднял голову.
День близился к концу. А он и не заметил. И только сейчас вспомнил, что они не обедали, лишь время от времени припадали к воде, которую приносили в земных еще оцинкованных ведрах из реки. Жаль, что ничего не получилось… Но если бы Ростик как следует подумал – можно было бы заранее предсказать, что ничего не получится.
Внезапно белый от шихты Казаринов выбросил вверх руку и что-то пронзительно закричал. Потом стал расталкивать народ, который работал около печи, в разные стороны. Он не просто освобождал себе пространство, он пытался перейти к последующему этапу и отгонял людей, чтобы они не пострадали.
Потом все улеглось. Толпа с корзинами откатилась в сторону, кое-кто расселся на склоне холма, как на балконах театра, остановились мехи, и над поляной повисла довольно сумрачная, неуютная тишина, прерываемая лишь треском догорающих в печи веток.
Казаринов, повздыхав, выволок откуда-то длинный, раза в три длиннее обычного, металлический лом, изготовленный из арматурного прутка, подошел к печи. Она пыхала таким жаром, что было удивительно, как это можно около нее работать. И у инженера, когда он стал к ней подходить, вдруг разом высох весь пот на лице, на полуобнаженной груди, на мускулистых загорелых руках.
Неловко взмахнув, Казаринов ударил острием лома в какой-то чуть более светлый, чем стенки чана, пятачок в самом низу, там, где огонь еще не погас. И тогда все вдруг заметили, что от этого пятачка метров на десять в сторону проложены глиняные желобки, как и тот, что был сделан для загрузки моллюсков в чан. Только помельче.
Удар не привел ни к каким результатам, Казаринов ткнул своей металлической палкой еще раза три и стал отходить назад, стоять рядом с раскаленной печью он больше не мог. Внезапно из толпы вышел Квадратный. Он тоже блестел от пота, вероятно, работал, как все, только где-то в сторонке. Подцепил лом, перехватил его, как горячую картофелину из костра, в другую руку. Прицелился, ударил, так что над поляной даже звон прошелся…
Светлая перегородка проломилась, и в желобок тонкой струйкой потек светлый, пышущий жаром ручеек. Он прокатился по желобу, рассыпая не очень высокие искры, и стал скапливаться в лужицу, почти трех метров не дотянувшись до тщательно приготовленной формы, вырытой для металла в земле. Форма вмещала в себя почти треть объема чана, который они целый день кормили топливом и моллюсками. Сейчас ее размеры с удручающей ясностью объясняли даже самого тупому, самому непросвещенному зрителю всю неудачу эксперимента.