Торговец кофе

Лисс Дэвид

– Их жертвы губит необходимость решать поспешно, – сказала ему Гертруда. – Решение было необходимо принять тотчас или терпеть убытки. Мне была невыносима мысль, что я могла избежать бедствия, но мне не хватило смелости принять решение. Как они говорят, терпеливая собака ест кролика, а нетерпеливая остается голодной.

Мигель был покорен естественностью, с какой вела себя Гертруда, – по-мужски и одновременно обольстительно. Она объяснила, что ее муж, который не сделал для нее ничего хорошего при жизни, оставил ей после смерти солидное состояние. Большая часть средств была помещена в различные предприятия, но тем не менее у нее было несколько гульденов, которыми она могла сама распоряжаться.

После

того вечера у них вошло в привычку курить и выпивать вместе, но многое в жизни вдовы оставалось неведомо Мигелю. Она мало говорила о себе, Мигель даже не знал, в какой части города она живет. Она просила Мигеля выступать ее посредником, но все сделки были незначительными, хотя в ее распоряжении явно имелись куда большие средства. Иногда она исчезала на несколько недель, никогда не предупреждая Мигеля об этом заранее и никогда не объясняя свое отсутствие после возвращения. Она постоянно флиртовала с Мигелем, наклонялась к нему близко при разговоре, демонстрируя свои прелести в глубоком вырезе платья, интриговала его разговорами, сладострастными и туманными.

Однажды в летнюю ночь, после того как они выпили слишком много пива, а потом промокли под дождем, Гертруда наклонилась к нему и прошептала в ухо какую-то милую чепуху. Он крепко поцеловал ее в губы, ударившись зубами о ее зубы, когда пытался просунуть руку в вырез платья. Гертруда высвободилась из неловкого объятия и сказала какую-то колкость, но было ясно, что Мигель перешел границу и она не потерпит повторения подобного. При следующей встрече она подарила Мигелю небольшой томик "'t Amsterdamsch Hoerdom", путеводитель по проституткам и борделям города. Мигель поблагодарил ее со смехом, но на самом деле почувствовал унижение большее, чем при банкротстве, и поклялся себе, что никогда впредь не станет жертвой ее амурных уловок.

А потом был еще Хендрик, мужчина лет на пятнадцать ее моложе. Гертруда почти всегда держала его при себе. Иногда в тавернах он сидел отдельно, пока она вела деловые разговоры, но никогда не выпускал ее из виду, как дремлющий сторожевой пес. Кто он ей: любовник, слуга или еще кто, – Мигель не мог понять. Она сама ничего не говорила, уклоняясь от ответов столь искусно, что Мигель давно перестал их задавать.

Часто при встрече Хендрик появлялся незаметно, окинув Мигеля взглядом, прежде чем отправиться по своим делам. Однако в его отношении не было никакой злобы. Он называл Мигеля Евреем, полагая, что это остроумно, или выказывая таким образом дружеское расположение. Он часто хлопал Мигеля по спине, всегда чуть сильнее, чем это делают друзья. Но когда они сидели втроем и Мигель задумывался или погружался в свои проблемы, именно Хендрик пытался его отвлечь. Хендрик мог спеть какую-нибудь неприличную песню или рассказать непристойную историю, часто нелестную для него, например, как он однажды чуть не утонул в лохани с конским навозом. Если бы нечто подобное случилось с Мигелем, он бы никогда не рассказал этого, даже чтобы развеселить самого Мессию.

Мигеля возмущало, что Гертруда отказывалась объяснять, какие отношения связывают ее с Хендриком, но видел, что эта женщина тщательно оберегает свои секреты и что с этим приходится считаться. Она понимала, что их дружба, узнай об этом маамад, могла причинить Мигелю серьезные неприятности, и редко появлялась в тавернах, где собирались евреи, или, если того требовали дела, делала вид, что они с Мигелем незнакомы. Конечно, пару раз видели, как он с ней разговаривал, но, будучи женщиной, она оставалась невидимой для представителей его народа. Если они и обращали на нее внимание, то принимали ее за его девку. Над ним даже подшучивали, что ему по вкусу перезрелые голландки.

6

Мигель был на площади Дам за четверть часа до полудня, когда открываются ворота биржи,

и биржевой гул уже отражался от стен окружающих зданий. Городские власти ограничили время торговли на бирже с полудня до двух часов после полудня, поскольку гильдии жаловались, что гул мешает торговле во всем Амстердаме. Мигель считал такие меры абсурдными. Гул биржи был финансовым возбудителем, он заставлял людей опустошать свои кошельки. Если торговые часы биржи увеличить вдвое, город становился бы вдвое богаче каждый день.

Мигелю нравилось возбуждение, которое охватывало площадь всякий раз перед тем, как открывались ворота биржи. Разговоры утихали. Дюжины мужчин были похожи на спортсменов, готовых броситься вперед, как только прозвучит сигнал.

Повсюду на площади уличные торговцы предлагали хлеб, пироги и безделушки в тени грандиозных достопримечательностей, монументов голландского величия: огромного и внушительного здания ратуши, похожего скорее на собор, и маленького в сравнении с ним здания Весовой палаты. Вдоль всей улицы Дамрак выстроились торговцы рыбой, громкими голосами зазывающие покупателей; девицы легкого поведения, пытающиеся подцепить любвеобильных инвесторов; ростовщики, в нарушение закона, выискивающие отчаянно нуждающихся и готовых рискнуть; продавцы фруктов и овощей, толкающие тележки по лабиринту из коммерсантов, готовых потратить свои недавно заработанные деньги на все, что блестит, выглядит аппетитно и ярко. Продавцы дружелюбно шутили с коммерсантами-толстосумами, а женщины соблазняли мужчин на покупку такими непристойными речами, что Мигель, заслышав их, краснел.

У маклеров и биржевых дельцов черные костюмы, подобные мигелевскому, были по-прежнему на пике моды среди голландцев. Возможно, это объяснялось влиянием кальвинистской аскетичности. Проповедники реформатской церкви задавали тон моде, и считалось, что пышность и яркость в одежде лишь потворствуют тщеславию, поэтому мужчины в Амстердаме носили скромные черные костюмы, но оживляли их тонкой тканью, дорогим кружевом, шелковыми воротничками и шикарными шляпами. Море из черных костюмов иногда разбавлялось иберийским евреем, одетым в красное, синее или желтое, или непокорным голландцем католиком, который мог носить одежду любого цвета. В других странах местные жители таращили глаза на иноземцев, одетых по-другому, но в этом городе было так много иноземцев, что на необычную одежду смотрели скорее с восторгом, чем с осуждением. Мигель считал голландцев самым любознательным народом, в котором протестантская вера сочеталась с деловой жилкой.

Рассматривая толпу, Мигель обратил внимание на недовольного мужчину, который направлялся прямо к нему. Он подумал, что, возможно, это мелкий торговец, повздоривший с покупателем, но, когда Мигель отошел в сторону, незнакомец по-прежнему не сводил с него глаз.

Мужчина подошел и улыбнулся, обнажив рот, полный гнилых зубов.

– Вы не узнаете меня, Лиенсо?

Услышав голос, Мигель успокоился. Он действительно знал этого человека. Это был Иоахим Вагенар. Иоахим, который когда-то одевался, как аристократ, в бархатные костюмы и тонкое кружево, теперь был в тесном кожаном кепи, какие обычно носят крестьяне, запятнанном камзоле из грубого сукна и мешковатых, рваных бриджах. Когда-то пахший духами и подстригавший усики, теперь он источал запах мочи и пота, как нищий.

– Иоахим, – сказал Мигель после паузы, – я вас сначала не узнал.

– Меня это не удивляет. – Иоахим снова растянул губы в подобие улыбки. У него всегда были плохие зубы, но теперь несколько сломанных до этого зубов выпали, а те, что остались, были обломаны у краев. – Время меня не пощадило.

– Я слышал о ваших потерях. Мне очень жаль, – ответил Мигель, говоря так быстро по-голландски, что сам себя едва понимал. – Я сам понес большие убытки, – поспешно добавил он, словно оправдываясь.