Тощие ножки и не только

Роббинс Том

Эллен Черри ожидала возвращения мужа. Каждое утро, после любовных утех и завтрака, Бумер, порывшись в своей шпионской сумке, извлекал оттуда новый маскировочный комплект и отправлялся к площади перед Яффскими воротами Старого города – дабы убедиться в том, что за минувшую ночь никто не взорвал, не осквернил и не подверг официальному запрету его детище.

– С самого момента открытия монумента – а оно состоялось двумя неделями ранее – творение Бумеровых рук вызвало

настоящую волну негодования. Негативную реакцию вызвала главным образом двойственная половая принадлежность статуи (к тому же демонстративно выставленная напоказ!), однако многих оскорбила и покоробила «национальная» принадлежность памятника, сочетавшего как арабские, так и еврейские черты. Тем Не менее лишь немногие из членов правительства (да и прочей публики) уловили то, что напоминающее осла существо – это древнее, общее как для арабов, так и для евреев божество. И все потому, что лишь немногим из них в свое время доводилось слышать от учителей, что их древняя, растерзанная распрями и столь любимая страна была названа – удачно или нет, судить не нам, – в честь этого несуразного повелителя ослов, в честь этой уродливой императрицы ослиц. Когда же эта информация станет всеобщим достоянием, то либо сердца иерусалимцев должны смягчиться, либо на иерусалимских улицах вновь засвистит фалафель, то есть свинец. Предполагая второй исход, Зиф предпочел от греха подальше отправиться в долгое путешествие по Франции. Бумера же это не тревожило. Да и что могли с ним сделать? Ему в любом случае было приказано в течение тридцати дней покинуть страну – и все из-за посылки со взрывоопасной армагеддоновской начинкой, которую ему прислал покойный Бадди Винклер.

Несмотря ни на что, Бумер лелеял надежды, что его скульптура останется стоять. Вот почему он каждое утро отправлялся проверить, в каком она состоянии и вообще на месте ли. По возвращении домой ему нравилось, не снимая грима, заняться любовью с Эллен Черри. Она призналась ему, что порой это ужасно ее возбуждает, как, например, в тот раз, когда он переоделся монахиней. А вот сегодня он щеголял в наряде муниципального служащего, и она знала, что пора подвести черту под подобными забавами.

А вообще будущее представлялось неопределенным. Она, вне всяких сомнений, покинет Иерусалим вместе с Бумером, хотя ее по-прежнему терзало любопытство относительно нового миропорядка, который здесь сейчас зарождался. Они с Бумером не раз заводили разговор о том, а не построить ли им дом где-нибудь неподалеку от Сиэтла – этакое сельское жилище со множеством комнат на склоне поросшей лесом горы, – при условии конечно, что им удастся найти такую гору, не ободранную

заживо лесоперерабатывающей компанией. Уж там-то она вволю будет заниматься живописью. Она будет рисовать, рисовать и рисовать. Она посвятит себя… тому, что за неимением лучшего слова ей придется назвать Красотой. Нет, она не собирается впадать по этому поводу в сентиментальность или самодовольство. Духовность и чистота ей тоже ни к чему. А еще она не станет ощетиниваться, если над ней будут посмеиваться, если ее творчество не найдет у кого-то понимания. Она не собирается нести Красоту высоко, как знамя, как не будет искать в ней убежища от окружающего мира, как какой-нибудь отшельник в лесной хижине. Красота станет для нее ежедневным занятием.

А пока очень многое предстояло обдумать. Все это открылось ей – кто знает, еще скольким другим людям? – когда Саломея танцевала Танец Семи Покрывал. Быть может, эти откровения потребуют от нее вырасти в самых неожиданных направлениях. И другие могут вырасти подобным же образом. Какой эффект, если подобное все же свершится, этот необычный рост может оказать в Последние Дни на культуру в целом – это мы еще поглядим. А пока есть этот сад в Иерусалиме, залитый солнцем дворик в самом чреве мира, в котором так приятно предаваться размышлениям.

Эллен Черри испытывала блаженное спокойствие и умиротворение. Взлеты-падения на американских горках кончилось. Годы, когда одну неделю казалось, будто паришь в облаках, а в следующую – будто раздавлен грузом жизни, завершились, отлетели, как последние листки отрывного календаря. Причудливые события, которые преследовали ее в Нью-Йорке, превратились в воспоминания и начали постепенно меркнуть. Отныне – Эллен Черри прекрасно ощущала это – ее жизнь обретет стабильность, станет, быть может, размеренной жизнью относительно нормального художника, в которой происходят относительно нормальные события. Эллен Черри вздохнула, как перьевая подушка, взбиваемая рукой старой служанки-норвежки. Затем медленно сделала большой глоток чая.

Через несколько секунд в сад ворвался Бумер. Его было трудно узнать, но это был именно он. В руках у него было нечто такое, что он держал с важным видом, как какой-нибудь подарок. Эллен Черри выразила надежду что это случайно не крысиный хвост.

– Смотри-ка сюда, моя куколка! – едва ли не прокричал создатель Палеса. – Смотри, что я нашел для тебя в куче мусора на краю площади с моей скульптурой! Это ложечка! Старая добрая ложечка! Точно такая, как та, что мы потеряли тогда в пещере! Я хочу сказать, абсолютно такая же!